– Вы уезжаете, Ирина Михайловна?
– Собираюся потихонечку. Вызывают меня дети мои, чегой-то там у них… не заладилося.
– Заболел кто-то? – участливо спросил Федор.
– Свят, свят, – перекрестилась бабуся, – уж и свечку поставила, когда отправлялась, чтоб, значит, мне живой вернуться и чтоб тама, дома, все как следует было.
Бабуся замолчала. Федор ожидал продолжения, но его не последовало.
– Так что случилось-то, Ирина Михайловна?
– Зять мой захворал, сердешныя… Так захворал, что не чают, будет жив мужик иль нет!
– Сердце? – спросила Марина.
Отец когда-то умер от сердца. Она его почти не помнила. Только отдельные смешные словечки вроде “кормой вперед”. А еще “кобель на бугру” – если что-нибудь торчит явно не на месте.
– Так не знаю я! Дочь в телефон говорит, приезжай, мать, не управимся без тебя! От беда, беда…
– А вы до Архангельска едете? – зачем-то спросил задумчивый Федор.
– До него, милай! А там близехонько, верст сто пийсят, и на месте. Мокша, село наше, большое. А раньше больше было, до войны когда, а Логвиновых, почитай, шашнадцать семей!
– Трудно вам добираться, Ирина Михайловна.
– Так это разве ж трудно! В войну, от было трудно! А щас разве ж трудно! Больно люди балованы стали, от им и трудно! А старикам ничо не трудно.
Бабуся еще взглянула в расписание и пошла прочь. Косолапые ноги в плюшевых тапочках, палка, коричневые нитяные чулки, бедная юбка и платок. Плат – так она говорила.
Федор и Марина смотрели ей вслед.
– Н – да, – промолвил Тучков Четвертый особым “заключительным” голосом. – Ничего не понятно. Она все время почему-то врет.
– Как?!
– Зачем ей расписание автобусов?
– Как зачем?! Она уезжает!
– Куда? – холодно поинтересовался Федор. – Куда она уезжает?
– Домой. В эту свою Мокшу. Она же сказала – зять заболел!
– Поезда останавливаются на нашей станции. Питерский и московский. Или она в Мокшу на трамвае поедет?
– Почему… на трамвае?
– Потому что до Архангельска можно добраться через Питер или Москву. Нет никаких прямых поездов от райцентра до Архангельска, это точно. Тогда зачем ей в райцентр?
Марина была поражена.
– Ты точно знаешь, что нет таких поездов?
Он засмеялся:
– Точно. И звонок. Зачем она сказала, что дочь ей звонила?
– А что?
– Дочь не могла ей звонить, – убежденно проговорил Федор Тучков Четвертый.
Марина пришла в раздражение. Ей нравилась бабуся Логвинова, и хотелось ее защитить.
– Почему не могла?!
– Потому что не могла, и все тут.
– Ты что? – подозрительно спросила Марина. – Видел мобильный телефон ее дочери? Держал его в руках? Нажимал кнопки повторного вызова?
– Нет, – ответил Тучков Четвертый решительно, – ничего этого я не делал, но звонить она не могла.
– Почему?!
– Откуда она могла звонить? Из Архангельска, до которого сто пятьдесят верст? Или у нас в селах теперь такая… широкая междугородняя связь?
Марина была поражена.
– Дочь не стала бы звонить, – убежденно повторил Федор. – А если бы она бабусю не застала в номере или вообще не дозвонилась бы? Откуда у дочери в Мокше телефон санатория? Ну адрес, название еще туда-сюда, но телефон откуда? Дочь послала бы телеграмму – это вернее, проще и дешевле. И за сто пятьдесят верст не надо ехать.
– Черт тебя побери, – себе под нос пробормотала вежливая Марина в надежде, что он все-таки расслышит.
Может, он и расслышал, но виду не подал.
– Да, и еще количество Логвиновых! – как бы вспомнив, добавил он задумчиво.
– Что?
– В прошлый раз, по ее словам, в селе Мокша их было тринадцать семей. В этот раз оказалось шестнадцать. Тебе не кажется, что они размножаются подозрительно быстро?
Марина молчала.
Стукнула оконная створка, распахнулась. Ворвался влажный ветер, надул белую штору, капли забарабанили по подоконнику. Федор притворил окно.
– Пойдем. – Он отряхнул руки, влажные от дождя.
– Куда?
– Сварим кофе, – предложил он сердито. – Все равно дождь идет.
Дождь не шел, а лил и, кажется, залил все вокруг, в том числе и остатки Марининого здравого смысла. Остались еще самоуважение, гордость, девичья честь и что-то в этом роде. Бабушка могла бы перечислить наизусть, а Марина нет.
Про кофе никто даже не вспомнил. Наверное, никакого кофе вообще не было в программе. Наверное, Федор Тучков Четвертый с самого начала задумал.. это.
Даже про себя, даже в горячке, Марина не могла это назвать. То, что он с ней делал. То, что она делала с ним.
Куда-то подевалась его фиолетовая распашонка. Марина понятия не имела, куда и когда, только теперь она трогала его, гладила, как будто пробовала на вкус вино, и с каждым глотком вкус становился все лучше и лучше.
Насыщеннее.
Она решила было ни за что на нею не смотреть, но ей очень хотелось – о, ужас! – и тогда она стала смотреть. За десять минут из нормальной женщины она превратилась в развратницу!
Федор запустил ей руку в волосы и легонько сжал затылок, и она забыла про маму с бабушкой.
Он знал, что ни за что не станет спешить – разве можно?! Еще он знал, что ни за что не потеряет голову на полпути – ему не двадцать лет, и у него есть жизненный опыт! Также он был уверен, что поначалу ему придется только и делать, что говорить, чтобы не напугать профессоршу до полусмерти, и он почти подготовился к лекции – а как же!
Он ужасно спешил, потерял голову и не сказал ей ни слова.
Ни одного.
Он только тискал ее так, что отрывал от пола, гладил так, что на ней оставались красные пятна, вдыхал ее запах, терся щекой о ее волосы, держал ее за шею, чтобы она не могла ни отвернуться, ни уклониться, и ждал катастрофы.
Она совсем ничего про это не знает.
То есть скорее всего она знает то, что показывают в фильмах или пишут в умных книгах. То есть гораздо меньше, чем просто ничего. Вернее, не меньше, а хуже, потому что она ждет от него чего-то, а он понятия не имеет – чего именно!
Он земной мужчина с земными же желаниями и примитивными мужскими мозгами. Вряд ли он сумеет правильно изобразить то, о чем писали в книгах и что показывали в фильмах.
Да и никаких таких книг он никогда не читал! Может, надо было?
Профессорша возле его уха сдавленно пискнула и потянула свою руку, и ему пришлось освободить ее. Она смотрела на него во все глаза, и ему показалось, что она чувствует некую смесь ужаса и любопытства, и на миг ему вдруг стало противно.
– Что? – спросил он громко. Специально громко, чтобы заглушить то противное, что оказалось так близко.
Она как будто вздрогнула и пропищала жалобно:
– Ничего…
– Тебе неприятно?
Нельзя, нельзя так спрашивать! Следует спросить как-то изысканно или возвышенно, или вообще не спрашивать, или…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});