Но не позволяй себе нервничать из-за моего письма, просто честно все расскажи, не боясь, не волнуясь. В том, что дело окончится хорошо, я уверена. Максим Сергеевич тоже придерживается позитивной линии. Он сказал, что часто говорит о вас с главным врачом. Ты про него тоже в своем письме рассказывал: наверняка очень умный человек.
Что все-таки ты там ешь?
Все ли в порядке с одеждой? Ничего не порвал? Хотя ты у меня очень аккуратный мальчик, уверена, что одежду ты бережешь.
Все, что ни напишу, – не то. Кажется, не могу до тебя докричаться, ты сейчас так далеко, дальше, чем когда бы то ни было.
А все-таки надо привыкать, потому что тебя ждут настоящие космические путешествия.
И ты будешь так далеко от меня, как я еще даже не могу представить. Но я всегда мыслями буду с тобой, знай об этом крепко.
Все, дорогой мой, письмо надо заканчивать. Еще раз тебе скажу: будь смелым и честным. Все здесь без тебя в порядке, но все пусто, все тебя дожидается.
Очень сильно я скучаю.
До свиданья, мой хороший.
Пиши мне!
Мама Запись 77: Новая процедура
Не писал о предыдущих процедурах, потому как они ничем не отличались от второй процедуры и ни с какими более последствиями я пока не столкнулся. Однако сегодня мы ходили на особенную процедуру. Она вышла для меня более неприятной, чем предыдущие.
Как я уже не раз говорил, я хорошо переношу боль, чем очень горжусь. Однако куда тяжелее мне переносить эмоциональный дискомфорт. С этим я справляюсь не из рук вон плохо, но значительно хуже.
Эдуард Андреевич на этот раз запустил нас в процедурную всех вместе.
Андрюша спросил:
– Нужно раздеваться?
– Нет, Арефьев, совершенно не нужно, – сказал Эдуард Андреевич и снова достал браслеты. Какие многофункциональные вещи производят в Космосе!
Я сказал:
– А ремни будут?
– Нет, Жданов, и ремней не будет.
– Хорошо, – сказал я.
Мы легли на кушетки. Фира спросила:
– Тогда к чему готовиться? Будет больнее, чем в прошлые разы?
– В каком-то смысле – да, – сказал Эдуард Андреевич. – Небольшой экскурс в историю, если позволите. Наши предки, когда их детеныши проходили метаморфозы, не только причиняли им физическую боль. Они старались реализовать их самые большие кошмары. Иногда им приходилось ставить детей в ужасные ситуации, а иногда помочь мог тот, кто хорошо владел связью. Словом, в червивые времена множество мальчиков и девочек проходили через то, через что сейчас пройдете вы.
– А в каком смысле – кошмары? – спросил Володя.
– В прямом, – сказал Эдуард Андреевич. – Но мы, конечно, гуманное, прогрессивное и справедливое общество. Никто не будет подстраивать для детей какие-то страшные катастрофы. Вы уснете, а потом увидите сны. Как кошмары. Ваши ощущения будут вполне реальны, однако, когда вы проснетесь, вы поймете, что вам просто приснился плохой сон.
Я сказал:
– Хорошо!
Мне не стало волнительно, я подумал: кошмар и кошмар, эка невидаль. Ничего серьезного. Я первый подставил руку под браслет.
В общем и целом, я привык доверять взрослым, поэтому я никогда не боялся делать то, что они мне говорят.
Я и сейчас ничуть не жалею! Было, конечно, не очень приятно, но в конечном итоге все к лучшему. Думаю, я вырос, как личность. Почти в этом уверен.
Все произошло так же, как и в первый раз: я лежал на кушетке, смотрел на экран, картинка вдруг сменилась: не море, а снова бетонный забор, а потом снова красные маки, снова метро в час пик, города и заводы, и центр Москвы, кирпичный, красивый, и всякие прочие вещи, которые успокаивают меня.
Затем я погрузился в ту самую темноту, где не ощущал своего тела, и уже из этой темноты попал в долгую (а по ощущениям и вовсе бесконечную) череду своих кошмаров.
Первый из них, впрочем, нельзя назвать именно кошмаром, скорее – воспоминанием, потому что все достаточно точно воспроизводило реальный эпизод из моей жизни, разве что с некоторыми новыми подробностями, которые я отмечу отдельно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мне было восемь, и на выходных нас повели в кино. Все это очень живо мне теперь вспоминается: красные, красивые кресла с деревянными спинками, тяжелый занавес, обрамлявший экран, высокий потолок с красивыми люстрами.
Мы смотрели фильм про войну, черно-белый (у нас в кинотеатрах крутят разные фильмы – и черно-белые, и цветные).
Боря сидел со мной рядом и, уже когда показывали короткий киножурнал, вдруг сильно сжал мое запястье, так, что мне стало больно. Я старался не обращать внимания, а запястье болело все сильнее.
Я никак не мог сосредоточиться на фильме (тогда я терпел боль хуже), а когда я не выдерживал и издавал какой-то звук вроде писка или скулежа, Боря говорил что-то очень громкое, нахальное, за что ему делали замечания, но никто не слышал меня.
От этого мне стало очень грустно и тяжело и как-то стыдно. Весь фильм я просидел так, весь фильм смотрел в экран, ничего не понимая, а когда в перерыве мы вышли попить газировки с сиропом, я долго разглядывал свое запястье с красной, как гранатовый сок, полосой и чувствовал себя отвратительно.
Чувствовал боль, но она была не физической.
И почему-то особенно (эгоистическое) дурное чувство возникало у меня оттого, что никто мне не помог.
Да, я перенесся в это воспоминание, где никто мне не помог. Я смотрел черно-белые картинки, в которых не было никакого смысла из-за навязчивой боли. Я скулил, но во сне куда громче, чем в реальности, а Боря смеялся (хотя в настоящем воспоминании он не смеялся над фильмом про войну).
Никто меня не слышал или не хотел слышать, и Боря мог сломать мне руку, если бы пожелал.
А главное, я не мог помочь себе сам.
Когда я взял в автомате точно такую же газировку с сиропом, как тогда, и посмотрел на свое красное запястье, то увидел то, чего в реальном воспоминании тоже не было, – свою плоть и кость, увидел, как кости ходят под плотью при движении.
Мне стало отвратительно и страшно, мое собственное тело показалось мне совершенно незнакомым, я уронил стакан, и он разбился, что само по себе было кошмаром.
Потом все потухло, словно я потерял сознание или как-то очень резко, быстро и неудачно уснул.
Очнулся я в своей комнате в дождливое темное утро. Я чувствовал слабость и надвигающуюся болезнь, казалось, я температурил.
Зашла мама, она была в красивом-красивом платье, какого у нее никогда не было. Мама даже показалась мне моложе. Потом я заметил, что ее живот выделяется под тканью, – она была беременна.
Мама прикоснулась к моему лбу.
– Ты весь горишь, – сказала она. – Надеюсь, у тебя началось. Я не убийца, нет, но только так я смогу от тебя избавиться. Ты будешь очень далеко, а потом ты умрешь. Ты ведь испортил мне жизнь, ты все испортил. Я целыми днями потрошу рыбу, мои руки пропахли рыбой, мои волосы пропахли рыбой, даже мои слезы пропахли рыбой. У меня есть только ты, ничего другого. Арлен, как же сильно я тебя ненавижу, я просто признаться тебе в этом не могу, боюсь, стыжусь, но ты все испортил тем, что появился на свет. Я тебя не ждала, не хотела.
Я сказал:
– Если хочешь, мама, я умру героем.
Она сказала:
– Я хочу, чтобы ты сделал что-то значимое. Иначе моя жизнь была совершенно зря. Иначе я ничего не сделала. Ничего не смогла. У меня есть только ты, больше ничего нет, я целыми днями потрошу рыбу. Я не хотела тебя, не хочу. Я хочу, чтобы ты был от меня очень далеко.
Она заплакала, стала утирать слезы. Что-то в ее животе, как мне показалось, шевельнулось, я испугался.
– Твой отец меня обманул, – сказала мама. – Когда я вижу, что ты на него похож, я тебя ненавижу.
Я сказал:
– Прости.
Она сказала:
– Ты не представляешь себе, как я испугалась, когда узнала, что ты у меня внутри. Все стало хуже. Все в мире стало хуже от того, что ты есть.
Я сказал: