Не дай его пистолет осечки, со мной все было бы кончено; уже в падении я услышал щелчок, и понял, что он в упор целил мне в спину. Пока я пытался подняться, он проклятьем бросил пистолет и выхватил из-под полы мундира другой, наведя его на меня. В тот момент как ублюдок взводил курок, я закричал: «Нет! Нет!». Он выждал секунду, глядя, не прыгну ли я снова, и проверяя прицел.
Конечно, в романах или пьесах убийцы так себя не ведут: они злорадствуют и бросают свирепые взгляды, а жертва молит о пощаде. Но мой опыт показывает, что душегубы типа де Готе слишком практичны для подобного вздора: они стреляют без предупреждения прямо в цель, и дело сделано. Мне было ясно, что между мной и адом сейчас не более мгновения; охваченный ужасом, я выхватил из-за голенища морской нож и изо всех сил метнул его в противника, отпрянув в тот же миг назад.
Выпади мне еще прибавка сверх моей доли невезения, я бы, наверное, и ей сумел найти полезное применение. Так и в тот раз: нож попал ему только в ногу, и рукояткой, но вынудил его сделать шаг назад. Он поскользнулся, зацепившись каблуком за камень или пучок травы, и потерял равновесие; пистолет выстрелил, пуля чиркнула у меня над головой, и я тут же оказался верхом на нем, слепо молотя его кулаками, коленями — чем придется — стараясь вогнать в землю.
Он был высоким и подвижным, но намного легче меня, а когда Флэши охвачен смертельным ужасом, когда ему некуда бежать и остается только драться, он превращается, надо полагать, в опаснейшего противника. Я орал и дубасил его изо всех сил; он пытался сбросить меня, но допустил ошибку, потянувшись за упавшим ножом, и я получил возможность нанести ему мощнейший удар башмаком в висок. Он застонал, обмяк, закатил глаза и задергался на траве.
На мгновение мне показалось, что я его убил, но проверять эту мысль не хотелось. Многолетняя привычка дала о себе знать: я повернулся и сломя голову побежал по тропе, не думая ни о чем, кроме как поскорее убраться из опасного места. Не успел я отбежать далеко, как вынужден был сделать остановку, дабы облегчить желудок — без сомнения, это было последствие пережитого ужаса — и тем временем получил возможность обдумать свои действия. Куда мне бежать? Уж не в Штрельхоу, это точно: шайка Бисмарка перешла к действиям, и теперь за мою жизнь и ломаного гроша не дадут, отправься я туда, где она сможет меня достать. Но почему они попытались убить меня сейчас? Какой им прок в моей смерти, пока настоящий Карл-Густав еще не готов занять мое место? А может, готов? Хотя если так, то они смогли избавить его от болячки чересчур уж быстро. А может, Бисмарк вообще все врал? Может Карл-Густав мертв? А может, еще тысяча причин. Я не знал, что и думать.
Полагаю, я уже говорил, что страх, как правило, завладевает моими членами — особенно органами передвижения, но редко затуманивает мой мозг. Вот сейчас, давясь рвотой, я уже знал, что должен делать. Мне надо немедленно сматывать удочки из Штракенца. Но рассудок шептал мне, что если я хочу жить, то должен иметь четкое представление о планах своих врагов, а единственным человеком, способным мне их сообщить, является де Готе, если, конечно, тот жив. Чем дольше я колеблюсь, тем больше у него времени, чтобы оправиться. Пистолеты мои остались в седельных кобурах на вершине, так что я полным ходом двинулся наверх, остановившись на секунду почти у самой цели, чтобы оглядеться и оценить обстановку.
Лошади ушли, испуганные, без сомнения, выстрелом, но де Готе все еще лежал там, где я его оставил. Притворяется? Вполне станется с этого хитрого ублюдка, поэтому я залег и стал наблюдать за ним. Он не шевелился, и я швырнул в него камнем. Камень попал, но де Готе не дернулся. Обнадеженный, я вышел из укрытия, поднял нож и, дрожа, склонился над ним. Он был как мертвый, но дышал, а на голове алел здоровенный кровоподтек. В один миг я стянул с него ремень и связал ему локти; потом разул его и перехватил ему лодыжки своим собственным поясом. И почувствовал себя намного лучше. В моей голове уже роились превосходные идеи, как мне обойтись с господином де Готе, когда тот очнется, и я стал ждать этого момента с радостным нетерпением. В одном чулке у него виднелась дырка: во многих других предметах его экипировки появятся отверстия прежде, чем я покончу с этой поганой свиньей.
Наконец он застонал и открыл глаза, и мне представилось удовольствие видеть на его лице сменяющие друг друга выражения растерянности, гнева и ярости.
— Так, де Готе, — говорю я. — Что ты теперь скажешь, подлая крыса, стреляющая в спину?
Он молчал, глядя на меня, поэтому я ширнул его ножом. Он охнул и выругался.
— Вот так, — говорю. — Привыкай. И учти: я не намерен тут с тобой рассиживаться. Я буду задавать вопросы, а ты будешь на них отвечать, и по-быстрому, понял? А если не будешь — ладно, я просто покажу тебе преимущества образования, которое дают в английских общественных школах, вот так. Прежде всего: почему ты пытался убить меня? Что вы такое затеваете со своим дружком Бисмарком?
Он задергался, но поняв, что освободиться не получится, затих.
— Ты ничего от меня не узнаешь, — говорит.
— Ошибаешься, — отвечаю я. — Гляди-ка.
По счастью, у меня с собой был кусок шнура, которым я обмотал ему два пальца на ноге, засунув между ними острый камешек. Просунув в петлю палочку, я немного крутанул. Это всегда подбадривало фагов[46] в Рагби, хотя с ними, конечно, дело не заходило так далеко. Реакция де Готе была удовлетворительной. Он застонал и скорчился, но я не ослаблял зажим.
— Видишь, дружок, — говорю я, — лучше тебе распахнуть свой лоток для картошки, пока не стало хуже.
— Скотина! — орет он, потея от страха. — Как ты можешь так обращаешься с джентльменом?!
— Именно так, — забавляюсь я. — Только не с джентльменом, а с грязным, трусливым, подлым убийцей.
И я с силой провернул палку. Он закричал, но я продолжал крутить, и вопли его стали такими, что пришлось сунуть ему в рот перчатку, дабы стало потише. Не то чтобы я опасался помех, поскольку он сам так постарался остаться со мной наедине, что вряд ли хоть один из его драгоценных друзей мог оказаться в округе, просто мне хотелось надавить на него как можно сильнее.
— Кивни головой, когда хватит, де Готе, — весело говорю я. — А когда я переломаю тебе все пальцы на ногах, то покажу, как афганки обращаются с пленниками своих мужей.
И я принялся за работу. Должен признать, процесс доставлял мне удовольствие — такое удовольствие может испытывать только истинный трус, ибо только трусы и задиры лучше всех знают, как мучительна бывает боль. Де Готе был не намного храбрее меня: еще пара витков, и он закивал головой словно Панч, и это почему-то привело меня в невероятную ярость. Я крутанул еще раз от души, и шнурок порвался. Тогда я вытащил кляп.