Единственной ложкой дегтя были Руди и де Готе, само присутствие которых служило постоянным напоминанием о деле. Как ни странно, я немного сблизился с де Готе, обнаружив, что он разделяет со мной одно из главных моих увлечений — любовь к лошадям. Он был авторитетом настоящего пошиба, из тех, кто никогда не претендует казаться большим, чем есть на самом деле, а в седле был хорош почти так же, как я, — а это значит, являлся одним из лучших наездников в мире, даже учитывая индейцев шайеннов, которые, на мой взгляд, вне конкуренции. Мы много катались вместе, но я никогда не забывал захватить с собой кого-то из штракенцев или пару грумов — мне не по вкусу оказаться в лесу наедине с парнем, которого я располосовал шлагером, и который явно не забыл этого.
Но де Готе был по крайней мере тихим, скромным парнем, чего совсем не скажешь о Руди. Теперь, будучи уверен, что мне предстоит в безопасности играть свою роль, он стал обращаться со мной, как обращался бы с настоящим принцем Карлом, то есть со своим обычных нахальством. Конечно, ему было начхать на всех, он даже строил глазки Ирме, обращаясь с ней в своем шутливо-уважительном стиле, который придерживал для особ с вершины социальной лестницы. Будучи достаточно женщиной, чтобы понять его взгляды и тон, она, думаю, чувствовала также его лживую натуру, и как-то раз призналась мне, что сомневается в его благородстве. Я пообещал заменить его новым адъютантом, как только мы вернемся в город, о чем со злорадством сообщил ему позже, дабы он знал, что по крайней мере одна женщина раскусила его. Но он только рассмеялся.
— Всегда знал, что у крошки нет вкуса, — заявляет он. — Что ж, она твоя. Но не думай, что так легко сможешь избавиться от меня, высочество — я ведь ваш верный и неразлучный слуга на все время нашего маленького представления. — Он выпустил колечко дыма и подмигнул мне. — Сдается мне, ты будешь жалеть, когда все кончится, не так ли? Жизнь принца тебе по нраву, или я ошибаюсь?
На самом деле он ошибался. О, жизнь в Штрельхоу была настоящей идиллией, и я проводил ее даже легче, чем большинство коронованных особ, но у меня крепло убеждение, что будущее Карла-Густава вовсе не усеяно розами. Вроде здорово быть венценосцем — и правда, если ты абсолютный монарх с неограниченной властью, то все в порядке — но если ты принц-консорт — а это более-менее и был мой случай, все уже совсем по-другому. Ты уже не в праве снять голову с того, кто тебе не по вкусу, или приказать притащить тебе какую-нибудь милашку, на которую положил глаз. Ты всегда на шаг позади своей обожаемой супруги, и даже если она боготворит тебя — а кто знает, долго ли это продлится? — ты не можешь идти тем путем, которым захочешь, без ее доброго на то согласия. Уже в те первые благословенные денечки с Ирмой я понял, к чему все клонится, и мне это не нравилось. Одному богу известно, как выносил все это наш покойный Альберт. Будь я на его месте, уже через полгода плыл бы обратно в свой Саксен-Кобург, или откуда он там приехал. Но может, его не так угнетало быть второй скрипкой — он ведь не англичанин.
Впрочем, я утешал себя тем, что могу получить двойное удовольствие: моя золотая клетка была как роскошной, так и временной. Время от времени меня немного тревожило, каково будет вознаграждение за эту комедию, но тут ничего поделать было нельзя. Или Бисмарк сдержит слово, или нет — мне оставалось только стараться не думать про последний вариант. Это путь труса, не спорю — я хотел верить, что он будет играть честно, и верил в лучшее, вопреки здравому смыслу. И как это часто бывает, едва не пал жертвой своих убаюкивающих, малодушных надежд.
Дней через десять после приезда в Штрельхоу, как мне помнится, мы проводили вечер в бильярдной, и разговор зашел про лошадей. Кто-то — думаю, Руди — упомянул про отличную конюшню, которую содержит некий господин в окрестностях Йотун Гипфеля. Я выразил интерес, и было решено, что на следующий день мы заедем к нему с визитом. Все было так просто и обычно, как любая другая наша экспедиция или пикник, которыми мы забавлялись, у меня на сей счет не возникло даже и тени подозрения.
Так что на следующее утро де Готе, я и один из адъютантов-штракенцев отправились в путь. Кратчайший путь лежал верхами через Йотун Гипфель, и Ирма сопровождала нас в экипаже, насколько позволяла дорога. Когда мы свернули к утесам, она с любовью помахала платочком вслед своему уезжающему повелителю, и вот мы карабкаемся на холмы по одной из верховых троп, которые служат единственными путями сообщения в этой пустынной и живописной местности.
День для прогулки выдался чудесный: ясный и солнечный, пейзаж вокруг был удивительный — любой наш викторианский художник тут же бросился бы рисовать эскиз, запечатлевая живописные утесы и деревья, разбросанные тут и там водопады, ну и добавил бы пару романтичных пастухов с бакенбардами и упитанным теленком для вящей выразительности композиции. Но нам не встретилось никого на пути вверх по склону, и я наслаждался поездкой, вспоминая о ночных удовольствиях с Ирмой, когда вдруг лошадь адъютанта захромала.
Меня всегда удивляло, как они это устроили, так как лошадь и вправду хромала, а я сомневаюсь, чтобы адъютант — его звали Штойбель, совсем еще мальчишка — приложил руку. Я выругался, а де Готе предложил повернуть назад. Паренек и слышать об этом не хотел: он-де потихоньку доберется до Штрельхоу, а мы должны ехать без него. Де Готе изобразил сомнение — актер он был изрядный, этот тип — и я оказался так глуп, что согласился. Сейчас даже удивляюсь, каким я был тогда простаком, но ничего не поделаешь. Я совсем не ожидал подвоха — тот самый Флэшмен, который прячется в укрытие, если кто-то неожиданно пустит ветры, — оказался застигнут врасплох. Пистолеты, конечно, были при мне, и даже нож, поскольку я взял за правило не покидать дом без оружия, но обхождение де Готе совершенно усыпило мою бдительность.
Минут двадцать после расставания со Штойбелем мы ехали рядом, пока не достигли вершины, представлявшей собой очаровательное, поросшее деревьями плато, пересеченное глубокой расселиной, по которой мчалась река, окутывая скалистые берега облаком тумана. Вся вершина была покрыта зарослями, лишь у самого края расселины оставалась травянистая полоска; там мы спешились, чтобы заглянуть на дно расселины, находившееся в сотне футов внизу. Виды с высоты меня мало трогают, но эта сцена была такой прекрасной и умиротворяющей, что у меня даже тени тревоги не возникло, пока де Готе не заговорил.
— Ущелье Йотуншлухт, — говорит он, кивнув на расселину, и что-то в его голосе обеспокоило меня. Возможно, это было безразличие в его тоне, или то, что он стоял позади меня, и разделяло нас меньшее расстояние, чем мне хотелось бы. Охваченный приступом паники, я упал на землю боком, тут же развернувшись лицом к нему.