территориальные, экономические и политические условия для формирования известной общности различных групп населения. Пастбища, традиционно закрепленные за отдельными подразделениями кочевников, могли перераспределяться эмиром. Кочевники регулярно поддерживали торговые связи с одними и теми же оазисами эмирата. Им было запрещено грабить и облагать данью оседлых; и те, и другие должны были платить налоги (закят). Два из четырех основных подразделений южных шаммаров осели на землю бок о бок с исконно земледельческим населением. Укреплялись горизонтальные инфосвязи: в оазисах и кочевьях зачитывали одни и те же письменные приказы эмира, оседлые и кочевники соприкасались в военных ополчениях и гостевых покоях эмирского дворца, где в 1880-х годах ежедневно находилось до 200 человек[489]. Распространялся шаммарский диалект[490], размывались границы племенных и соплеменностных особенностей материальной, соционормативной и духовной культуры[491]. Все это говорит за то, что в Джебель-Шаммаре, являвшемся оседло-кочевнической системой, складывавшейся в социальный организм, складывалась и зачаточная форма народности, которую можно определить вслед за Ю.В. Бромлеем[492], как социально-этническую область (ЭСО-аспект) и протонародность (этнико-аспект).
Однако Джебель-Шаммар был формирующимся, а не сформировавшимся социальным организмом. Периоды его политической самостоятельности перемежались с периодами зависимости от недждекого эмирата Саудидов; периоды относительно прочного контроля над кочевыми, в том числе и шаммарскими, группами — с периодами их возраставшей автономии. Эмиры без особой нужды не вмешивались во внутренние дела кочевников, которые продолжали управляться своими шейхскими династиями и судиться не столько по шариату, сколько по собственным адатам. Девять десятых своих доходов эмирская казна получала с оседлых и лишь одну десятую — с кочевников. При серьезном недовольстве политикой эмира южные шаммары откочевывали (правда, обычно на время) в Ирак, на земли северных шаммаров — джарба. При этих условиях кочевые шаммары Джебеля были, если не самостоятельным социальным организмом, то во всяком случае суборганизмом и соответственно этносоциальным суборганизмом. То же относится к их общности как этникосов — наполовину джебельской, наполовину вообще шаммарской, т. е. предполагающей общность всех шаммаров от Джебеля до северного Ирака. Все эго явственно сказывалось в их двойном этническом самосознании — частью феодально-областническом, частью соплеменностном. При присоединении в 1921 г. Джебеля к государству Саудидов многие шаммары бежали к тем же джарба. Один из них говорил Р. Монтаню: «Я не вернусь на родину до тех пор, пока там будут господствовать иноземцы… Пусть мне предложат даже земной рай, я откажусь, так как признаю только наших князей — ааль Рашидов»[493].
Сходными типами этносов в аналогичных же условиях были многие так называемые племена южного Ирана, и в частности — одно из самых крупных здесь — кашкайцы. Кашкайцы были объединены своими правителями-ильхани в XVIII в. и до конца первой четверти XX в. сохраняли более или менее полную независимость от иранского правительства, по большей части совершенно ему не подчиняясь, и лишь временами, ослабев из-за внутренних распрей, признавая суверенитет шаха. Бывало, что ильхани распространяли свою власть и на соседние некашкайские племена. Численность кашкайцев варьировалась в пределах от 12–15 тыс. в начале XIX в. до 30 тыс. в конце первой четверти XX в. Состав пяти основных подразделений кашкайцев (дарешури, шешбулюки, кашкули, амале и фарсимандан) так же не был стабильным, так как из-за голода или внутренних неурядиц десятки тысяч человек откочевывали в другие области или оседали на путях собственных перекочевок. Оседание происходило на протяжении всего XIX в.; по данным середины XX в., половина кашкайцев продолжала кочевать, половина осе ла на землю. Таким образом, в целом кашкайцы под властью своих ильхани были оседло-кочевнической системой в формирующемся социальном организме.
Четко очерченная область расселения, прочные торговые связи между кочевниками и оседлыми, крепкая наследственная власть ильхани и начавшееся вытеснение адатов шариатом — все это способствовало сложению территориальных, экономических и политических условий для языковой и культурной общности кашкайцев. Общее самоназвание «кашкаи» зафиксировано еще в середине XVIII в. Есть все основания рассматривать кашкайцев в пределах владений ильхани как население одной этносоциальной области (ЭСО-аспект) и протонародность (этнико-аспект). По существу к этому выводу и пришел советский исследователь кашкайцев М.С. Иванов, по мнению которого, «союз кашкайских племен к настоящему времени уже в значительной степени превратился в кашкайскую народность»[494]. Вместе с тем этническое развитие кашкайцев тормозилось известным противостоянием кочевого и оседлого населения. Кочевники были поголовно вооружены, что позволяло их правителям не только противоборствовать иранскому правительству, но и систематически грабить оседлых соседей и торговые караваны. Сами кочевники, подвергаясь лишь завуалированной патриархально-феодальной эксплуатации, до последней возможности держались за кочевой образ жизни и принадлежность к своим племенным подразделениям. После падения в 1941 г. правительства Реза-шаха, проводившего политику насильственной седентаризации кочевников, почти все они вернулись к номадизму. Известная обособленность кочевнических подразделений, их статус своего рода социальных и этносоциальных суборганизмов со своими наследственными правителями-калантарами, своими не изжитыми до конца адатами и остатками диалектно-культурной специфики[495] вели к сохранению двойного — общекашкайского и, например, фарсиманданского — самосознания.
Несравненно более сложная обстановка складывалась в тех формирующихся оседло-кочевнических социальных организмах, состав населения которых отличался выраженной этнической пестротой, делая их, по терминологии С.И. Брука[496], этнополитическими общностями. Таковы, в частности, Хивинское, Бухарское и Кокандское ханства до середины XIX в. Я рассматриваю их как формирующиеся, а не сформировавшиеся социальные организмы, потому что вплоть до присоединения к России их границы непрестанно менялись как из-за непрекращавшихся войн между ними, так и из-за обособления внутри них отдельных враждующих между собой феодальных и феодально-племенных образований. Преобладает мнение, что ханства по существу не имели устойчивых границ[497]. Их оседлое ядро составляли узбеки (частично еще сами сохранявшие племенное деление) и таджики, кочевую периферию казахи и киргизы; промежуточное положение занимали туркмены и каракалпаки сочетавшие кочевое скотоводство с оседлым земледелием. Особенно нестабильной составляющей Хивы, Бухары и Коканда были кочевые подразделения туркмен, казахов и киргизов, не прекращавших борьбы против ханской власти. «Кочевникам, — писал в 1821 г. Е.К. Мейендорф, — ничего не стоит покинуть ту или иную местность, поэтому старшины вынуждены обращаться с ними по справедливости и угождать им. Бухарский хан, не пожелав учитывать это обстоятельство, потерял большое число туркменов, которые, сделавшись подданными хивинского хана, доказали последнему свою верность, опустошив бухарские земли»[498].
По мнению большинства исследователей, не только таджики и узбеки, но и туркмены, казахи, киргизы и каракалпаки еще на рубеже I и II тысячелетий, в условиях крупных государственных организмов или политических объединений того времени в основном сложились, а в середине II тысячелетия окончательно сформировались в народности. Сохранившиеся в их составе племенные общности Т.А. Жданко рассматривает как вторичные племена[499]. Другие считают такую оценку этнической консолидации преувеличенной и