и другими факторами. В Йемене кочевые соплеменности хашид и бакиль, в прошлом именовавшиеся «двумя крыльями имамата», даже в новейшее время остались крупной политической силой, и центральная власть вынуждена была считаться с их феодальной верхушкой[512]. В Афганистане только реформы 1930-1940-х годов ограничили, но до самого последнего времени также отнюдь не ликвидировали своевластие восточногильзайских, момандских и ряда других племенных ханов[513]. Но в целом этот процесс так же исторически универсален, как универсальна тенденция политической централизации в сформировавшемся и упорядоченном социальном организме. Как правило, он протекал в ходе феодальной централизации оседло-кочевнических общностей, — безразлично, в средние века, новое или даже новейшее время.
В числе факторов десоциализации кочевнических соплеменностей особое место принадлежит процессам оседания на землю. Повсюду, где существовало кочевое скотоводство, происходила и более или менее интенсивная седентаризация, сопровождавшаяся переходом от родо-племенных генеалогических связей к чисто территориальным и размыванием племенных общностей[514]. По данным переписи 1931 г., почти осевшие кочевники Северной Палестины насчитывали 22 тыс. человек и 65 «племен», т. е. в среднем 340 человек на «племя». Имелись «племена», где было всего 10–15 человек[515]. Такие же осколки племенных подразделений описаны у оседавших кочевников Иордании, Сирии, Ирака[516].
С другой стороны, также почти повсеместно протекавшие под влиянием разных факторов (засухи, налоговый гнет грабежи кочевников) встречные процессы номадизации вызывали жизни новые соплеменности-ЭСО. Они составлялись из оседлых крестьян и осколков различных полуоседлых групп, но по прошествии времени объединялись общей генеалогией и мало чем отличались от других кочевнических коллективов[517]. С конца средних веков первый из этих двух встречных процессов доминировал, но во многих регионах вплоть до новейшего времени большое значение имел и второй, поддерживавший известное равновесие между оседлостью и номадизмом в недостаточно окрепших или ослабевших социальных организмах.
В целом, таким образом, продвинутость типов этнической общности у кочевых скотоводов при всей своей конкретно-исторической вариантности прямо пропорциональна степени развития социального организма и обратно пропорциональна доле кочевничества в оседло-кочевнических общностях.
* * *
Чем же объясняется такая архаичность, как бы неадекватность раннеклассового кочевнического этноса независимо от того, является ли он первичным, переходным или вторичным, существует самостоятельно или в рамках более широкой этнической общности? Представляется, что как новые данные общей теории этноса, так и сравнительно-этнографический подход к кочевничеству в основном подтверждают выводы, сделанные ранее при рассмотрении — североаравийских этнографических материалов, но позволяют их уточнить и расширить.
Как бы ни оценивать верхний предел исторического развития кочевых скотоводов, можно считать общепризнанным, что темпы этого развития оставались замедленными. Это объяснялось не только нестабильностью экономической базы экстенсивного скотоводства, но и более или менее широкой внешнеэксплуататорской деятельностью кочевнической верхушки в оседло-кочевнических системах. Последнее в свою очередь не только усиливало кочевническую знать, но и заставляло ее искать военную опору в широких слоях кочевников[518]. И условия экстенсивного скотоводства, препятствовавшие сложению территориальных связей[519], и нужды военной организации[520] требовали консервации архаической, дотерриториальной (а, следовательно, по форме и доклассовой[521]) этнической общности. Вероятно, соплеменности кочевников лишь в редких случаях были генетически связаны с первобытными соплеменностями, а, как правило, заново составлялись в предклассовом и раннеклассовом обществе в пастбищных и военных целях. Но каково бы ни было их происхождение, они внешне были сходны с основным типом первобытного этноса — соплеменностью племен и племенных подразделений. Даже и составляя одну протонародность/народность с оседлым населением, кочевническая соплеменность отличалась диалектом и культурой, так как ее культура приспособлена к ее образу жизни[522] и из-за малой плотности инфосвязей всегда сравнительно менее развита. При всех обстоятельствах она обладала особым племенным (либо также и племенным) генеалогическим самосознанием[523], и ее верхушка в своих интересах стремилась поддерживать именно такое самосознание. Здесь видимо, кроется одна из причин того, что в историческом развитии этнико-аспект намного переживает ЭСО-аспект кочевнической соплеменности.
Специфичен ли этнос в раннеклассовых оседло-кочевнических общностях? На этот вопрос нельзя ответить однозначно. Несомненно специфичен своей архаичностью, если сравнивать его с этносом оседлых земледельцев-скотоводов вообще. Очевидно, неспецифичен или малоспецифичен, если сравнивать его с этносом горцев или других земледельцев-скотоводов труднодоступных и относительно слабо интегрированных в развитые социальные организмы районов, т. е. групп населения, которые в (сходных социально-политических условиях развивают сходные формы социальной (в частности, фамильно-патронимической) организации[524]. Вопрос упирается в особенности социального опосредования экологии. А эти особенности таковы, что осложненные природно-географические условия так же, как и слишком благоприятные условия[525], замедляют социально-экономическое и тем самым этническое развитие.
О.С. Томановская
Этнос и этноним в предклассовом обществе: частные аспекты их соотношения
Вопрос о том, что такое этноним, обычно сомнений не вызывает: это, как принято считать, название народа, племени, этноса. Как бы при этом ни трактовались названные категории, все три предполагают обязательное наличие особых черт языка и культуры. Этноним, с точки зрения этнографа, свидетельствует: ищите эту «особость», в чем-то она заключается. И действительно, у всякой группы — носителя этнонима можно, в конце концов, отыскать некоторую этническую специфику, пусть иной раз едва заметную. (Под «этнической» спецификой здесь и далее мы будем подразумевать особенности языка, духовной и материальной культуры.) Если не обнаруживается этнических различий между двумя группами под разными названиями, мы констатируем стирание этнических границ; если меняется ареал распространения этнонима, мы говорим о миграциях, а исчезновение его мы склонны рассматривать как результат полной ассимиляции. Но отправной точкой всех наших предположений и заключении в таких случаях, как правило, является в первую очередь этноним.
Попытаемся, однако, выйти из замкнутого круга, убрав из определения этнонима ссылку на критерии, по которым выделена группа — носитель этнонима, и охарактеризуем его совершенно нейтрально: это название некоей совокупности людей на одной территории, или некоей территориальной группы. Именно в таком значении мы и будем дальше пользоваться понятием «этноним». Это поможет нам, избрав для рассмотрения определенный регион, без всяких априорных установок проверить, не преувеличиваем ли мы порой значения этнической специфики в формировании группы под одним названием и вообще всегда ли различительный фактор играет при этом ведущую роль. Достаточная этническая однородность предполагаемого для такого рассмотрения населения района Нижнего Конго должна облегчить нашу задачу.
Нижнее Конго представляет для историков и этнографов интерес благодаря тому, что в их распоряжении есть источники, в общих чертах освещающие историю народов этой области за длительный период, начиная с XVI в. В такие глубины истории заглянуть удается немногим специалистам по истории и этнографии народов Тропической Африки. Этническую историю, в частности, гораздо чаще приходится реконструировать (в