— Так торквес она у меня забирала, вот как раз за две седмицы управился, едва к сроку намеченному поспел. Одна беда с этими торквесами норманнскими, — кузнец поправил нагрудник кожаного фартука. Из-под него выглядывала порядком заношенная, старая рубаха, пожелтевшая от времени, пота да сажи.
— Я уж пяток зим с ними не возился, а то и больше! — видно, он и впрямь долго размышлял над мудреным заказом, коли нынче так разговорился. — А приключилось то-что? Никак я ошибся в чем-то? — спохватился он.
— Ничего не случилось, — дядька Крут помотал головой. — Я так, приглядываю уж за княгиней нашей, покуда обживается тут, с Ладогой знакомится.
— А-а-а, — понятливо протянул кузнец и закивал. — Ну, добро-добро.
Поговорив с приветливым и словоохотливым мастером еще немного, воевода поспешил покинуть кузню. Иначе б кузнец его заговорил так, что и до вечера просидел бы! А ведь редко когда бывает, что у них языки так умело подвешены. Больше они все молчуны, говорят токмо с молотом да наковальней обычно. Да железо в их умелых руках поет.
Торквес, стало быть. Ну-ну. Расскажу Мстиславичу — и пес с ним! Пусть сам с женой беседы ведет, нашто ей понадобился торквес, да нашто тайно к кузнецу незнакомому ходила, по сторонам головой вертела, чтоб еще и не заприметил никто!
В княжий терем сердитый, нахмуренный воевода возвратился вдвое быстрее, чем когда из него уходил. Внутри за воротами жизнь текла своим чередом: кмети постарше учили воинской премудрости детских да сопливых отроков, гридь забавлялась на деревянных мечах. Напротив терема две маленьких княжны со смехом и громкими криками упрашивали двух огромных волкодавов, Серого и Айну, покатать их. Подле Любавы и Яромиры с недовольно поджатыми губами стояли их мамки да няньки, явно не одобряя такую забаву. С высокого крыльца за девочками наблюдала молодая княгиня. Она улыбалась.
Завидев ее, воевода замедлил шаг. Он и вовсе остановился на половине пути, когда с другой стороны терема показался Мстиславич. Тот прошел мимо дочерей, поглядев на них неодобрительно, и поднялся на крыльцо. Он что-то сказал княгине, а та покачала головой, вновь улыбнулась и заговорила в ответ — горячо, быстро. Выслушав ее, князь махнул рукой и улыбнулся сам.
Воевода вдруг помыслил, что про торквес и в другой день можно рассказать. Он уже развернулся, намереваясь уйти, когда его окликнул князь.
— Дядька Крут, ты здесь! Какая удача, я уж мыслил мальчишек к тебе в избу отправить!
Когда он подошел к терему, Ярослав спустился к нему с крыльца. А вот вниз по ступенькам шагать князю было тяжко: хромота стала шибче заметнее. Ужели та пустяковая рана не прошла для него даром?..
— Чего хотел ты, Мстиславич?
— Повечеряй нынче со мной да Стемидом. Давно не толковали с вами.
Как же давно, коли токмо утром вот беседы вели? Темнит, ох темнит князь!
— Добро, — вслух же воевода сказал совсем другое.
Тем временем маленькие княжны оставили свои попытки растормошить улегшихся прямо на теплую землю сонных волкодавов и наперегонки вприпрыжку поскакали в сторону отца.
— Дяденька Крут, а дай на колесо перуново поглядеть! — Любава подлезла ему под правую руку, ластясь.
Нехотя, с ворчанием он отстегнул от воинского пояса свой оберег — железный круг с шестью внутренними полосками, сходящимися воедино в центре, и положил его в протянутые детские ладошки. Уж он не ведал, отчего старшая княжна так к оберегу его прикипела, что всякий раз просила, завидев.
— Любава, не потеряй! — шикнула на девочку нянька, когда та, подобрав у колен длинную детскую рубашонку до пят, вместе с Яромирой принялась катать колесо по земле.
— Я тоже себе такое хочу, — сказала она, шмыгнув носом.
— Тебе такой оберег не полагается, перунов знак носят на себе воины-мужчины! — немедленно отозвалась нянька. — Подрастешь и станешь носить знак Макоши, покровительницы женского ремесла!
— Скучно, — Любава сморщила хорошенький носик, откинула за спину растрепавшуюся косу и поглядела на отца. — Чеслава же носит перуновы знаки, а она не мужчина.
Вот о чем дядька Крут и говорил, все талдычил князю с самого начала! Испортит эта пришлая чужая девка в портках ему дочерей! Научит всяческим непотребствам, будет перед глазами постоянно мелькать! Воевода покосился на князя, всем видом показывая свое недовольство.
— Чеслава — воительница, тут совсем другой сказ, — Ярослав поглядел на обеих дочерей.
Яромира грустно вздохнула и опустила взгляд, принявшись теребить кончик косы; Любава же фыркнула.
— Любава, Яромира, идите-ка со мной! — молодая княгиня позвала их с крыльца. — Сундуки с приданым будем разбирать.
— О-о-о, — девочки тотчас оживились, глаза у обеих загорелись ярче звезд на ночном небе. — А ты покажешь нам украшения?
— Непременно, коли нынче пойдете, — со смехом кивнула Звенислава Вышатовна.
Любава на бегу сунула в руки воеводы его оберег и птичкой взлетела на крыльцо. Яромира же остановилась подле дядьки Крута, чтобы поцеловать его в щеку, и токмо после заспешила вслед сестре.
***
За вечерней трапезой князь и впрямь собрал воеводу и сотника не в теремных гридницах, где частенько делил стол и хлеб со своей дружиной, а в горнице вверх по всходу, в мужском конце терема, куда обычно не заходил никто, окромя самого князя да его семьи. Верно, и впрямь намеревался Мстиславич обсудить что-то, для чужих ушей не предназначенное.
Когда отдали должное каше с потрохами, мясному пирогу да блинам, Ярослав плеснул себе полную чарку медовухи и достал из висевшего на воинском поясе кошеля перунов молот на тонкой цепочке. Он положил его на стол перед воеводой и сотником, и дядька Крут едва не подпрыгнул на лавке, увидев его. Он присвистнул.
Стемид, досель ни о чем не слыхавший, поглядел по очереди на князя да воеводу.
— Снял с груди мертвого кметя Гостомысла, — тяжело сказал Ярослав и глотнул из чарки.
— Стало быть, я тогда на твоего мальчишку напраслину возвел, — воевода покаянно вздохнул.
— Батька, ты уж объясни мне, неразумному, о чем вы толкуете? — Стемид все глядел на перунов молот да не мог постичь.
— Двум князьям служил кметь Гостомысл — мне да брату.
— Али княгине, — не удержался воевода. — Она ведь его тогда присоветовала. Вот сучье семя, задери его Чернобог!
— Такой оберег носит Святополк. Отец велел выковать для меня колесо, а для него — молот, — пояснил Ярослав Стемиду.
Откуда бы сотнику знать ту давнюю историю.
— Дядька Крут нашел перунов молот затоптанным в песок в том самом месте, где на нас налетели хазары, когда мы ехали к Некрасу Володимировичу. Потом оберег пропал у него из седельной сумки, а его самого отравил кто-то в тереме. Кто-то из моих кметей.
— Я на отрока Горазда мыслил, — вновь вздохнул воевода, запустив пятерню в волосы на затылке.
— А-а-а, так вот откуда у мальчишки шрам через всю руку. Он что же себя до кости вспорол? — недоумевая, Стемид свел на переносице брови.
— Ну, так уж прямо сразу до кости, — ворчливо отозвался воевода, пожав плечами.
— Ты что же, батька, мыслишь, княжич был вместе с хазарами, когда на вас напали? — медленно произнес сотник.
Хмурясь, он щурился, отчего его голубые глаза казались почти черными в пламени лучин да масляных ламп.
— Выходит, был. А Гостомысл признал его оберег и украл. И дядьку Крута для надежности отравил.
Ярослав потянул за ворот рубаху, развязывая тонкие веревочки у самой горловины, и закатал повыше рукава. Воевода покосился на него обеспокоенно. Все же одно дело мыслить, что брат — изменник, а другое — ведать.
Стемид едва не взвился на ноги. Он схватился обеими ладонями за столешницу и сжал до побелевших костяшек.
— Раздери его Перун! — выругался сотник. — Он изменник и предатель, одно твое слово, батька, и…
— Нет, — жестко отрезал Ярослав.
Он казался спокойным. Верно, внутри все уже давно у него отболело по беспутному, подлому брату.
— Батька, да ты…