Читать интересную книгу Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

— Похоронишь меня с почестями, понесешь подушечку (с какими наградами, не уточнял).

Каждый вечер к Штокману не заходили — залетали, как ангелы, взволнованные Слободской и Егидес — всегда с бутылками, развеселые, пронизанные духом романтики, напевая неаполитанские песни, которые по их словам «чувствовали не только душой, но и всем телом». Штокмана и его приятелей весельчаков связывала трогательная дружба: она выражалась в предельно внимательном, заботливом отношении друг к другу. Но еще больше меня поразили их утонченные беседы об искусстве — благодаря им, я за неделю резко повысил свой интеллект.

Мастерская была первым богемным клубом, который я посетил и где окончательно понял, в какой атмосфере хотел бы вариться. Я сильно завидовал Штокману и его друзьям — они уже нашли себя и занимались творчеством («у всех есть занятие, кроме меня», — так и вертелось на языке), завидовал, потому что они не тратили время на прописки, поиски жилья, работы. В те дни я особенно остро переживал свою бездомность. «И когда заимею собственный угол, хотя бы часть огороженной комнаты? — размышлял чуть ли не вслух. — Отдохнуть мог бы, попить чайку… купил бы дешевенький радиоприемник, книги».

Что было странным — за все время, которое я провел в мастерской, ни Штокман, ни его друзья ни словом не обмолвились о женщинах. И это в художественной мастерской, где в порядке вещей страшный интерес к женщинам, и разговоры о них — центральная тема! И, само собой, не только разговоры. В какой-то момент, выпив, я заикнулся о девчонках на улице Горького, но встретил презрительные взгляды.

— Не разочаровывайте нас, молодой человек, — пропел Слободской.

Эта странность заставила меня пристальней всмотреться в новых знакомых и я обнаружил то, что сразу же вызвало протест.

Во-первых, балетные движения и франтоватый внешний вид обитателей мастерской: Штокман носил бант, чересчур нарядную кружевную рубашку, лакированные ботинки, Слободской — крашеную (сиреневую!) шевелюру до плеч, Егидес — два перстня. Во-вторых, их отношения были чересчур задушевными: при встрече они слишком долго, излишне чувствительно целовались, эффектным образом ухаживали друг за другом, а меня обнимали каким-то нездоровым способом, как-то не по-мужски, как бы получая удовольствие от объятий — я это чувствовал кожей (как они неаполитанские мелодии). В-третьих, они демонстрировали обостренный интерес к другим мужчинам, и при этом обсуждали их мужские достоинства, как бы раздевали их. Мне, с повышенным интересом к женскому полу, это было совершенно непонятно (тогда я еще и не догадывался о существовании сексуальных меньшинств и всех вариантах любви). По моим понятиям, нормальный мужчина, разглядывая женщин, мог мысленно их раздевать и вытворять с ними что угодно (и не только мысленно), но с таким уклоном разглядывать мужчин!

В общем, ангелы оказались всего-навсего воздухоплавателями. После одного из вечеров, когда Слободской устроил переодевание в женское платье, а Егидес целовал ему руку, я порвал с этой троицей, хотя вскоре почувствовал, как мне одиноко без них, как сильно не хватает интеллектуального общения (как ни крути, а искусство — лучшее укрытие от жизненных невзгод). И еще одна немаловажная вещь: именно в те дни скитаний у меня появилось чутье на голубых, стукачей и КГБэшников, которое в дальнейшем спасало от неприятностей.

Глубокой осенью я ночевал где придется: на чердаке, в бойлерной, в старом баркасе на канале у водомоторной станции «Динамо»; однажды просто на скамье в заброшенном сквере — проснулся — весь засыпан листьями. Положение осложнялось частыми и сильными дождями, слякотью и холодом (непогода затеяла новое наступление); под монотонную музыку дождей в голову лезли невеселые, отчаянные, почти траурные мысли, но я заставлял себя отбрасывать эти мысли в сторону и твердо цедил: «Все выдержу» — приучал себя мужественно встречать невзгоды, и в дальнейшем, чем больше сваливалось неприятностей, тем большая крутость (даже лютость) охватывала меня. Я выработал в себе бесстрашное отношение к неприятностям, даже вывел взбадривающую формулу: «Когда неприятности множатся, победа близка».

Но победная вершина не появлялась, не появлялась даже ее первая ступень.

Как-то на Пироговке разговорился с двумя алкашами и один из них, кивнув на медицинский институт, подбросил мне идею «быстрого обогащения» — «продать медикам скелет» за сто рублей, то есть, разрешить после смерти производить на себе разные опыты. Но второй алкаш, со знанием дела, покачал головой.

— Не получится. Начнут заполнять бланки, а у тебя нет прописки. «Вначале пропишись, потом приходи», — скажут. Без прописки ты не человек.

Две ночи провел на окраине в недостроенном доме, где влага пропитывала стены и сильно грохотало в водосточной трубе, и прямо по мне бегали крысы. Потом ночевал в фанерной пристройке для отбросов в большом картонном ящике — фактически ночевал на помойке, что было, как теперь понимаю, самой низшей (в смысле падения) из всех моих ночлежек; продрог так, что зуб на зуб не попадал, правда, когда вышел из пристройки, было всего лишь пасмурно — такая погода показалась праздником, после того, как накануне лил затяжной дождь и я промок до нитки.

Несколько раз выбирал теплый подъезд, дожидался, пока жильцы засыпали, и кемарил на ступенях у батареи. Бывало, только прикорнешь, зайдет парочка, начинают тискать друг друга, хихикать, приходилось искать другое пристанище. Или ввалится дворник и разорется. Но чаще выскакивали жильцы, принимали за вора и грозили милицией, а при виде милицейской формы, моя спина покрывалась мурашками.

Однажды набрел на котельную при каком-то заводишке. Кочегар, тихий пьяница, мужик со впалыми щеками и глухим голосом, угостил меня папиросами. Я рассказал ему все о себе, оголил душу, разболтался — прямо не закрывая рта, спешил выговорить наболевшее.

— Давай, оформляйся в помощники, — буркнул кочегар. — Работка не ахти какая. Сиди себе, кидай уголь в топку да следи за давлением. И рубликов достаточно положат. Сработаемся, ты, видать, покладистый парень. Куда к чертям собачьим шастать щас по такой слякоти. Зиму перекантуешься, а там видно будет. Начальник у нас мужик ничего, посодействует.

Сочувственные слова кочегара, его готовность помочь мне, оказались как нельзя кстати. Директор завода и в самом деле был не против взять меня на работу, но отдел кадров — ни в какую.

— Вы уже месяц без прописки. Откуда мы знаем, что вы делали это время. Может, убили кого. Людей штрафуют, если они не прописываются в течение трех дней, а вы столько живете без прописки. Скажите спасибо, что не передаем вас в органы.

Мое положение стало еще плачевней. Несколько раз ночевал на стройках, в рабочих теплушках. Дожидался, когда уходил прораб, и просился переночевать, говорил:

— Приехал к другу, а его нет.

Как-то поздно вечером сижу на ящике у костра, дожидаюсь, когда рабочие уйдут в общагу и я спокойно улягусь со сторожем в теплушке. Вдруг один парень с враждебным выражением на лице, кивнув в мою сторону, сделал нацеленный выпад:

— А этот фрайер чего тут ошивается?

— Брось, Колька, — вмешался кто-то. — Парню ночевать негде.

— Знаем мы их! Забыли, одному тоже было негде, а потом сапоги мои тю-тю. А ну, ты, длинный, слышь! Вали отсюда!

Он сжал кулаки, подошел и ткнул меня в плечо. Я встал.

— Нужны мне твои сапоги.

— Проваливай, пока не вломил, — и еще раз ткнул меня.

Я его оттолкнул.

— Ах ты, шакал! — парень врезал мне кулаком по лицу.

Я не люблю драться, да и толком не умею, но здесь взвился, обида перешла в злость, и я заехал ему. И пошло… Мы дрались молча, тупо. Парень хрипел ругательства и все чаще цеплял меня своими маховиками, а его дружки сидели на ящиках, вроде для интереса наблюдали, кто кого, изредка бросали:

— Кончайте, ребята, не дело это.

Наконец подошли, разняли нас.

Прикладывая руку к заплывшему глазу, отплевывая кровь, я побрел в темноту. Состояние было жуткое, выдержка покинула меня. «Здесь, в столице, жестоких людей гораздо больше, чем у нас в провинции, — бормотал. — У нас человеку всегда помогут, а здесь каждый сам по себе, пробивайся как хочешь. И негодяев полно. И эти идиотские прописки — приписки к месту, чтоб всех держать под постоянным контролем, даже на отдыхе, иначе — штраф и высылка. Ну разве не дикость?!».

Размышляя в таком ключе, я пошел еще дальше, и в конце концов, как все неудачники, бездомные и нищие, озлобился и начал ненавидеть всю страну; разочарованный и ожесточенный, я подумал: «А не вернуться ли в Казань? Жизнь ради жалкого существования лишена смысла». Скитания в Москве превращались в бессмысленную нервотрепку, бесплодный труд, казалось, я мечусь в безвыходном коридоре. И с будущим полная неразбериха. А тут еще не самое лучшее время года — неприветливая суровая осень — после дождей резко похолодало, раньше времени пожелтели деревья и замерли в ожидании заморозков, чувствовалось — зима совсем близко.