Читать интересную книгу Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

— Вот, познакомься — Таня, — сказала тетка. — Я тебе говорила о ней. Посиди с нами.

Девушка ласково улыбнулась, тряхнув кудряшками, всячески показывая, какая она милая. Тетка налила мне чаю и пошла на кухню делать бутерброды. Наступила неловкая пауза. Таня хитро посматривала на меня и улыбалась, а я молчал, как дурак, чувствуя, что степень моего стеснения подходит к идиотизму. Наконец, брякнул:

— Давайте выпьем… за знакомство.

— Чаю? Это вы так шутите? — Таня поджала губы и пододвинула ко мне сахарницу, как эмблему встречи и выпивки.

Пришла тетка с котлетами и, пока я ел, завела говорильню:

— Вот зашли после работы. Таня ни разу у меня это… не была… а работаем вместе пять лет, да, Тань?

— Ага.

— Таня — передовица, — тетка настойчиво расхваливала Таню, а мне было невдомек, что все идет по четкому плану, что тетка просто подбила Таню заняться безмозглым племянником.

В конце концов тетка нас выпроводила:

— Ну вы это… идите погуляйте. Я прилягу, что-то давление… Съездите к Тане.

— Ко мне-то нельзя, — сказала Таня, когда мы вышли на улицу. — Ксения Федоровна забыла, я живу с сестрой и соседей у нас — жуть. Сейчас позвоню подружке. У тебя монетка есть?

Это «тебя» мне сразу понравилось. Я настолько осмелел, что в телефонной будке обнял Таню и поцеловал. Она ответила, потом усмехнулась:

— Это ты так шутишь?

Подруги не оказалось дома. А вечер был теплый, парочки спешили в Парк Горького. Я вспомнил, что в Нескучном саду полно укромных уголков.

— Пойдем в конец парка, — буркнул.

Таня кивнула и взяла меня под руку. В нетерпеливом возбуждении я шел быстро; Таня, держась за мою руку, почти бежала, но не просила идти помедленней, только усмехалась:

— Это ты так шутишь? Я стану чемпионкой по бегу.

В «Нескучке» на скамье мы начали жадно целоваться, а когда стемнело, направились к Воробьевым горам (я их так называл на старый манер, как тетка и все коренные москвичи), нашли глухое место и плюхнулись на землю.

— Это ты так шутишь? — шептала Таня.

А я тупо подбирался к ее телу — совсем обалдел от ее кудряшек с откровенным запахом дешевых духов, от украшений и коленок. Там, на Воробьевых горах, я и стал мужчиной. Запоздало, уже отслужив в армии. Было тепло, сухо, тихо — все, что называется летним вечером. Почему-то погода запомнилась больше всего.

С того дня я с невероятной готовностью, без всяких нравственных сомнений, забросил тургеневские идеалы и каждый вечер простаивал около проходной фабрики «Ударница». Таня выходила с подругами, и те хихикали:

— Вон твой солдатик-грузчик стоит.

Она усмехалась и направлялась ко мне. Мы заходили в какую-нибудь столовку, потом катили на Воробьевы горы.

Однажды весь вечер лил дождь и до часа ночи мы с Таней стояли в ее подъезде, потом она тихонько провела меня в коридор своей коммуналки, и под храп соседей мы легли на сундук…

Кажется, тогда впервые, возвращаясь домой, я чувствовал себя каким-то опустошенным, точно меня обокрали. Непроизвольно вспомнилась «мечтательница» с тортом (только прогулка в парке, а не загульная компания у ее подруги). Это было серьезным открытием в моей жизни: я смутно догадывался о существовании физической и духовной близости одновременно, и что это и называется любовью.

Но наутро меня снова потянуло к Тане. Я сильно к ней привязался, и ее не испугал мой натиск — ей просто надоело встречаться с бездомным мужланом.

— Это ты так шутишь? — спросила она после того, как я снова предложил пойти к ней. — Ты меня всю растерзал. Больше эти номера не пройдут!

Больше никаких номеров не было — она бросила меня.

— Эх ты, разиня! — сказала тетка. — Такую девушку потерял!

В конце июля я уволился с работы и подал документы на режиссерский факультет института кинематографии (за прошедшие месяцы мои безумные устремления изменились в сторону еще большего безумия — я вообразил себя режиссером и решил поступать в один из самых престижных вузов, опять-таки без должной подготовки. Вот бестолочь! Предыдущий опыт меня не вразумил). В приемную комиссию представил папку рисунков и две инсценировки рассказов Джека Лондона. Работы приняли; я распрощался с почтальоншей и перебрался в общежитие института, которое находилось на платформе Яуза в пятнадцати минутах езды на электричке от Каланчевской площади. Комендантша прописала меня на месяц, выдала ключи от комнаты, одеяло, подушку.

В общежитии было множество запахов: запах масляной краски от дощатых полов, затхлый запах на черной лестнице, где стояли помойные ведра, бутылки из-под дешевого вина, ящики, в которых хирели какие-то растения, запахи жареной картошки и сохнущего белья на кухне, запах пара в душевой, запах хлорки в туалете — эти запахи много лет преследовали меня.

В нашей комнате стояло пять кроватей, пять тумбочек; над каждой кроватью висели фотографии и картинки, которые обозначали интересы владельца, говорили о его определенной системе ценностей.

Кровать у шкафа занимал Алеша Чухин, «коренной ярославец», поступавший на художественно-оформительский факультет. Среднего роста, светловолосый, с затуманенным взглядом (от сильной светочувствительности глаз), он находился в постоянном напряжении, в нем шла непрерывная работа по запоминанию и дорисовке всего увиденного. С утра вместо гимнастики Алеша делал карандашные наброски; после завтрака писал наши портреты маслом; днем не расставался с блокнотом: идет по улице, заметит сукастое дерево или изысканный балкон, или колоритного старика — сразу брался за карандаш; рисовал в метро, в трамвае, в библиотеке.

— Не могу не работать, — говорил. — Хорошо или плохо получается, пусть судят другие, но я все делаю по-своему.

Рисование было его призванием, даром; и этот его талант всячески поддерживали родители, простые рабочие: отец механик и мать посудомойка.

«Валетом» к Алеше располагалось ложе общительного Сашки Орлова, высокого, спортивного парня, с отличной, прямо-таки вылепленной фигурой и четко поставленным голосом. Сашка поступал на актерский. По утрам, ополоснувшись под душем, он входил в комнату и, эффектно растирая тело полотенцем, распевался — пробовал голос, а нам бросал:

— Как смотрюсь? Полный порядок?! Выше нос, провинциалы! Не тушуйтесь! Само собой, Москва, это вам не Рязань и не Казань, но для западника — та же большая деревня… Но мне заграница до лампочки. Я был в Венгрии, Польше. Там все подстрижено, прилизано, как на подарочной открытке — все ненатуральное. В Москву вернулся — все свое, родное, пусть обшарпанное, корявое, неухоженное, но живое.

Днем Сашка расхаживал по коридорам в майке и тренировочных брюках — хвастался сложением; от девчонок у него не было отбоя.

— В мире не хватит духов для подарков девчонкам, которых я любил, — как-то небрежно бросил он.

Сын тренера второй сборной по футболу, он запросто называл знаменитых футболистов «Яшками» и «Вовками». Перед экзаменами все корпели над учебниками, а Сашка спокойно отправлялся на футбол. Он жил в Москве и в общаге поселился, чтобы избавиться от мамашиной опеки и свободно встречаться с девчонками, а нам твердил:

— Не спрашивайте меня, как поступить, не говорите, что все решает блат, взятки, не убеждайте меня ни в чем, верьте в свои силы, — и дальше по нарастающей: — Провинциалы, вам повезло! За мной! Нас ждет великое будущее! (в чем нам повезло, никто не знал, возможно, что познакомились с ним, идеологом).

Закуток у окна обживал здоровяк из Баку Борис Сааков, сутуловатый, с головой, втянутой в плечи, с оттопыренными ушами и приплюснутым носом; бакинец ступал тяжело, основательно; не упускал случая поучаствовать в драках; он уже поработал на производстве, имел направление на сценарный факультет и был спокоен за свое будущее, потому и держался с нами добродушно-покровительственно, то и дело отпускал безобидные замечания: глупости называл «человеческими слабостями», а умничания — «божественными фразами».

Впритык к моей кровати обитал Володя Серебряков, застенчивый, веснушчатый паренек из уральской деревни. Один из учителей в деревенской школе серьезно занимался фотографией и научил фотоделу учеников. Володя оказался способнее всех. После окончания школы ему всей деревней собирали деньги на хорошую камеру и поездку в Москву для учебы на кинооператора. Володя вставал раньше всех, заряжал камеру и уходил снимать. Днем он торчал в музеях, а по вечерам — в библиотеках; приходил поздно и сразу в гладильную — проявлять пленку. По ночам Володя писал длинные трогательные письма невесте в деревню и украдкой заливался мучительными слезами.

Пять человек, пять судеб! За месяц подготовки к экзаменам мы сильно сдружились; вместе ходили на консультации, сообщали все, что удавалось выведать у многоопытных абитуриентов: пристрастия преподавателей, вопросы, которые задают, как писать экзаменационные работы — то есть каждому определяли диапазон действия. По вечерам вскладчину готовили ужин и до полуночи болтали об искусстве. Мы не были конкурентами и наверно поэтому совершенно искренне желали удачи каждому, кто оправлялся на экзамен.