Читать интересную книгу Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

Ходил я и по другим близлежащим улицам, чаще других — по Пироговской до Новодевичьего монастыря; там находилось несколько институтов; студенты сидели в скверах, толпились у киосков; я подходил к ним, прислушивался к их разговорам — эти разговоры сами по себе имели для меня огромную ценность, они показывали уровень общения, о котором я только мечтал.

Там, на Пироговке, я сделал третье, самое важное открытие — понял, почему меня тянуло в Москву — ее ритм соответствовал моему необузданному темпераменту, в ней сосредоточено все то, чего мне не хватало в захолустном сонном поселке. Я понял, что только в этом городе смогу найти себя и реализоваться, и мне не терпелось вжиться в новую обстановку, обзавестись знакомыми. «Вперед!» — то и дело подбадривал я себя.

Третье открытие было самым значительным еще и потому, что среди студентов, к которым я тянулся, было много красивых девушек, таинственных и недосягаемых; из-за этих девушек я совсем потерял голову: то балдел от их улыбок и смеха, то занимался сравнительным изучением их фигур, а в снах встречался то с одной, то с другой — был ловеласом широкого профиля, но в жены выбирал девушку из тургеневских романов. Девушки волновали меня гораздо больше, чем предстоящие экзамены. А это уже не мелочи.

В училище на подготовительных курсах рисовали гипс. Здание было старое и во избежание пожара курить в аудиториях запрещалось, только для преподавателя, старичка с седой бородкой, делалось исключение — пепел он стряхивал в банку с водой. Частенько он останавливал нас и на мольберте показывал технику штриха — его точные линии мгновенно расцвечивали рисунок. Возвращая карандаш, старичок давал вполне определенные ориентиры:

— Это я показал, чтобы вы знали, как можно делать, да-с. А как надо… идите в Пушкинский музей и смотрите Рембрандта.

— У вас, любезный, слишком все робкое, — обращался старичок ко мне. — Сентиментальность прекрасное качество человека, но в наше время надо быть бульдозером. Энергичней кладите штрих. И в живописи пишите широкими мазками, вы же неплохо чувствуете цвет. Писать нужно так, как будто немного спешите. Некоторая незаконченность создает впечатление легкости.

Но в другой раз он говорил совершенно противоположное:

— Не спешите, любезный, откладывать работу. Вставайте из-за мольберта только когда твердо уверены, что уже ничего не можете добавить. Законченность, помимо всего прочего, означает любовь к предмету.

С каждым днем мой рисунок становился все крепче, в живописи я все чаще находил яркие цветовые решения. Дома у тетки писал еще смелее; случалось, от неожиданных сочетаний красок захватывало дух; одна находка рождала другую, картины приобретали новое освещение, начинали жить собственной жизнью, как бы независимо от меня — образы сами подсказывали решения, открывали новые пласты в живописи. Я часами не отходил от стола, работал настойчиво, до темноты. В те дни я пришел к выводу, что все самое ценное рождается в процессе долгой работы, а не от случайного вдохновения, которое должно свалиться откуда-то с неба, а главное, радость от такой работы с лихвой компенсирует усталость, затраченное время, сны о девушках и все остальное.

На курсах как-то стихийно возникла моя дружба со Станиславом Исаевым, крепким парнем с несокрушимым спокойствием, в его облике было что-то от античных героев — цельность, всемогущественность; в мыслях, которые он высказывал, прослеживалась четкая позиция, а в самих словах, плотных, весомых, таилась властная сила. Он был очевидной противоположностью мне, несобранному, неряшливому (даже вещи разбрасывал направо-налево, за что получал от тетки взбучку), и что мы сдружились, не знаю — может, потому что каждый невольно ищет свой противовес.

Античный герой Станислав жил за городом, в Мытищах, и был старшим сыном в многодетной семье. Он писал реалистические картины в спокойных, мягких тонах и, как мне казалось, демонстрировал раннее мастерство. Я восхищался им и подражал ему: копировал его походку, жесты, слова.

— У нас с тобой богатств нет, но есть талант, — довольно весело говорил Станислав. — И у нас, провинциалов, есть полезные черточки. Во-первых, мы всему удивляемся, что является хорошим стимулом к творчеству, во-вторых, мы упрямы и настойчивы, а известное дело — из двух способных успеха добьется более настойчивый…

Со Станиславом мы подрабатывали — на станции Москва-товарная разгружали вагоны: выкатывали стокилограммовые бочки с селедкой и огурцами из пульмановских вагонов, сталкивали их на автомобильные покрышки, катили в сторону и ставили «на попа»; бывало, отдавливало ногу, защемляло руку. Случалось, грузили ящики с помидорами и яблоками, капусту и арбузы — тогда выполняли двойную работу, малопонятную вещь: выгружали товар на землю, ждали, пока придут грузовики, потом грузили в кузов. Редко бригадир подгонял машины прямо к составу, чаще овощи и фрукты сутками валялись на земле и из первого сорта превращались во второй и даже третий (в накладных так и писали, но в магазинах все равно пускали за первый; разницу за сортность делили между собой директор и продавцы).

Как-то я высказался по поводу этих махинаций, сказал Станиславу, что вокруг слишком много деляг и, как образец честности, привел наш с ним рабоче-художнический тандем.

— Вопрос сложноватый, ведь честность — понятие растяжимое, — ответил мой напарник и античный герой. — По высшим меркам мы с тобой тоже поступаем нечестно. Здесь, на станции, рубаем дары природы, сколько влезет, и с собой уносим, сколько поднимем. Одно радует — нагрузки поддерживают физическую форму, что для художника крайне важно. И вообще, грузчик как запасная профессия жизненно необходима для мужчины.

Заработанные деньги я отдавал тетке, себе оставлял только на обед, проезд и сигареты — я начал покуривать и сильно втянулся в это увлекательное занятие (со свойственным мне размахом); с получки и выпивал, «глотал портвешок» с профессиональными грузчиками станции, которые, кстати, обогатили мой язык такими сленговыми выражениями, таким отборным матом, какого я не слышал никогда, правда употреблять смачные словечки долгое время стеснялся, срабатывало патриархальное воспитание, зато впоследствии разошелся — дальше некуда.

Экзамены мы со Станиславом провалили, при том что получили четверки.

— Одних способностей мало, надо, чтобы еще везло, — с усталым упорством повторял Станислав.

А я подумал: «И за какой проступок меня наказал Бог?» — и сгоряча хотел как можно более красиво раздолбать подрамник, но меня остановил Станислав:

— Ну, завалили мы экзамены, и что? Разве ж это настоящее несчастье?! Продолжим работу с двойным усилием.

Забрав документы из училища, я вышел на улицу, и вдруг мне стало ужасно тоскливо — не то что рухнуло небо — просто было не по себе, что в огромном городе не с кем поделиться болью. Иду по улицам, сам не знаю куда, иду нерешительно, как бы на ощупь. А денек, как назло, потрясающий, градусов тридцать тепла. И все куда-то спешат, и никому до меня нет дела. Я-то, простофиля, думал — в столице все внимательные, отзывчивые, здесь заметят мои способности, дадут возможность из развить, а получалось — надо рассчитывать только на себя.

Еще во время экзаменов прописка кончилась, продлить в паспортном столе не разрешили, и надо же! Прихожу к тетке и узнаю, что лысый пронюхал про мое нелегальное проживание и пригрозил сообщить в милицию (к этому времени он уже из последних сил терпел мое присутствие).

С ощущением обреченности я отправился ночевать на Казанский вокзал, но не успел прилечь на лавку в зале ожидания, как появился милиционер, потребовал паспорт и, несмотря на мой жалостливый вид, заявил, чтобы я убирался из столицы. Стало ясно, приход на вокзал был глупейшей ошибкой, от вокзалов вообще следовало держаться подальше.

В Татарии мне казалось, здесь, на исторической (и фактической) родине, нас, русских, эвакуированных, ждут и примут, а оказалось — мы никому не нужны и даже потеряли право жить там, где родились. В дальнейшем я пришел к еще более удручающему выводу: большинство моих сограждан на родине полностью согласны с таким положением вещей.

Наступили тугие дни. Две следующие ночи провел в сломанном троллейбусе около окружного моста; потом полночи спал на стульях в каком-то заброшенном клубе. Несколько раз ночевал в Парке Горького под лодками, благо стояла отличная погода и осадки не угрожали, но под утро все-таки замерзал; часов в шесть, продрогший и помятый, вылезал из-под укрытия, отряхивался от комьев земли, растирал затекшие бока и через Нескучный сад по гулкому пустынному проезду выходил на Ленинский проспект. Вместе с идущими на работу брел в поисках случайного заработка к магазинам: мебельному — что-нибудь подтащить или к продовольственному — погрузить ящики. «В трудной ситуации главное не паниковать, не отчаиваться», — говорил сам себе.