Читать интересную книгу Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

Больше всего торчал у магазина «Инструменты» — предлагал вставить стекла, замки, поменять электропроводку — благо отец научил все делать своими руками. Как подсобный рабочий, «многогранный мастер» я был неплох: все делал добросовестно, иногда не очень красиво, зато надежно (в этих делах эффективность важнее эффектности), и не привередничал в оплате. Заработав деньги, прикидывал, где подешевле перекусить.

В центре «общепит» отличался высокими ценами, но один грузчик мебели, надоумил меня ходить в рабочие столовые при троллейбусных и автобусных парках — в них я проходил без пропуска, поскольку смахивал на ученика слесаря: старая куртка и драные ботинки, которые я время от времени стягивал проволокой, убедительно доказывали принадлежность к низшему классу. Вскоре я обнаружил еще более дешевую столовую — студенческую при консерватории — там не было пропускной системы, а обслуга принимала меня за опустившегося музыканта. Одна посудомойка так и сказала:

— Чего ж ты, милок, ходишь в таком виде? Поиграй на свадьбах, похоронах, заработай на костюмчик…

Что было хорошо в тех столовых — там на столах лежал нарезанный хлеб, который не входил в стоимость меню. Можно было взять стакан киселя за семь копеек и уминать хлеб, сколько влезет. Я брал два стакана — с одним уминал «гармошку» на одном столе, со вторым пересаживался за другой стол.

Как-то, сильно проголодавшись, зашел в забегаловку стоячку, взял суп лапшу, хотел поперчить, да, растяпа, просыпал слишком много перца; стал его вылавливать ложкой, но размешал еще больше, и вдруг заметил за соседним столом двух девушек — они с повышенным любопытством следили за моими потугами и посмеивались, никак не могли понять, почему не возьму другой суп. Столь откровенное внимание со стороны прекрасного пола повергло меня в смятение; покраснев, я начал уплетать переперченную лапшу, громко раскашлялся и — нет, чтобы как-то с юмором обыграть ситуацию — не нашел ничего лучше, как выбежать из стоячки.

В другой раз два дня не ел, ослабел от голода и уже еле волочил ноги, и вдруг в заднем кармане брюк обнаруживаю три рубля (мать в каждое письмо вкладывала несколько рублей и как они доходили, непонятно, ведь у нас всюду воруют). Те три рубля я, видимо, машинально сунул в карман, пока читал письмо — они были как послание с неба.

Все эти мытарства не прошли бесследно — некоторые мои теперешние привычки имеют давнее происхождение: до сих пор я устраиваю себе сюрпризы — на черный день рассовываю по шкафам плавленые сырки, проездные талоны, сигареты, при случае наедаюсь впрок, заранее оплачиваю квартиру — вдруг выселят, и обхожу стороной милицию — вдруг заподозрит во мне потенциального преступника.

С деньгами в заднем кармане связан еще один эпизод; он произошел позднее, когда у меня появился случайный знакомый Вел Попов, полуактер, полурежиссер, полупижон — мы сошлись на почве любви к живописи в салоне-магазине на Арбате. Вел пригласил меня на дачу посмотреть картины «знаменитого предка» — давно умершего деда, чуть ли не члена «могучей кучки». А на даче, в знак признательности, что я оценил работы, подарил мне брюки отца, которые тот не носил и которые выглядели гораздо новее моих. Там же, на даче, я поменял наряд, но, уходя, на всякий случай прихватил и свои брюки, а по пути к станции подумал: «На кой черт мне это тряпье?» и выбросил сверток в какую-то помойную кучу. Доехал до города, вдруг ударило в голову — ведь в заднем кармане брюк заначка! Целая пятерка!

Пока ждал электричку в сторону дачи, пока ехал и бежал к куче (перебегая пути за хвостовым вагоном электропоезда, чуть не попал под встречный товарняк), прошло часа два и все это время сердце от волнения выскакивало из груди… Сверток валялся в стороне от кучи и был развернут — брюки явно рассматривал, а может и примерял какой-то еще более горький, чем я, бедолага, но все же не взял их, слишком драные. Но пятерка! Пятерка лежала в кармане, целехонькая!

Несколько раз в качестве «мастера на все руки» я работал до полуночи, а потом на попутном самосвале или грузовом троллейбусе, развозящем ремонтных рабочих, или просто пешком добирался до теткиного дома и под окном давал условный сигнал — мяукал. Чаще всего тетка уже была пьяна и не слышала «кошачьих» призывов, тогда я отправлялся искать ночлег в Парк Горького; но иногда тетка выглядывала, махала рукой, тихо открывала дверь, и я на цыпочках, чтобы не слышали соседи, юркал в комнату. Объясняясь на пальцах, тетка совала мне булку с колбасой или еще что-нибудь; перекусив, я ложился под стол, а рано утром так же тихо исчезал. Федор молча сносил мои посещения, хотя лысый не раз говорил, что «ему не поздоровится за укрывание».

Позднее мы с теткой разработали более совершенную сигнализацию: если соседи засыпали, она занавешивала окно шторами, и я без всяких мяуканий просто стучал в стену ее комнаты (она выходила на лестничную клетку).

В один из тех дней я вторично был в одном шаге от гибели. До сих пор, проходя мимо того дома на улице Герцена, я невольно вздрагиваю. В те дни дом был на ремонте и я решил переночевать в одном из его подъездов. Глубокой ночью открыл расшатанную дверь и шагнул в темноту, при этом задел какой-то камешек, который внезапно гулко упал где-то далеко внизу. Этот камешек спас меня от второго шага. Чиркнув спичкой я увидел перед собой зияющую пустоту — на дне подвала, метрах в семи(!) из бетона торчали штыри арматуры.

Рабочие одного продмага, узнав про мое бедственное положение, посоветовали добиваться прописки в управлении милиции. Не особенно надеясь на благополучный исход, я отправился в управление и, выстояв огромную очередь, попал на прием к «большому» толстомордому начальнику.

Полиция во всех странах не отличается особой тонкостью, но наша (советского образца) по грубости и хамству переплюнула всех. И по взяточничеству — вскоре я достоверно узнал четкий тариф за прописку и даже за закрытие уголовного дела; узнал, что в столице немало разрушительных правил.

Мне продлили прописку на месяц (на больший срок не прописали, потому что нигде не работал). Теперь по утрам я слушал радиообъявления о приеме на работу, но с временной пропиской никуда не брали. Получался издевательский заколдованный круг, какая-то чертовня.

В те дни, поглощенный заботами о выживании, я выполнял любую работу — все без разбора, и сильно уставал от ходьбы, зато досконально изучал город, и если вначале, как все неопытные приезжие, судил о Москве по центральным улицам, то со временем узнал и другую столицу: в закоулках, дворах, на окраине, и с каждым днем накапливал житейский опыт — самый необходимый капитал. Ну а в минуты уныния, как всегда, взбадривал себя: «Не вешай нос! Это выносимые муки, жизнь еще вполне терпима». И подстегивал себя кличем: «Вперед!». Я смутно догадывался, чтобы выжить в каменных джунглях, надо быть предельно наблюдательным, изучить подворотни и всякие тайные знаки: объявления на заборах, «сарафанный телеграф», сленг, и само собой, законы улиц.

Что больше всего бросалось в глаза, так это повсеместная лень и головотяпство. Нельзя сказать, что жители столицы не работали — работали, конечно, но чаще так, для видимости; больше перекуривали, сбрасывались «на троих» и чесали языками. Многие нагружались «под завязку» и непременно выясняли отношения на кулаках. Более-менее сдержанные, из числа нагрузившихся, просто разбивали бутылки, срывали трубки у телефонов-автоматов, оскорбляли прохожих — это процветало в порядке вещей и как бы не замечалось милицией; но стоило кому-нибудь надеть чересчур вычурные одежды или отмочить какой-нибудь сольный номер — например, публично читать «запрещенные» стихи, или что-то ляпнуть по поводу власти, как его тут же вели в участок. В десяти шагах от центральных улиц интенсивно процветали помойки, а гаражи-самострой ставили кому где вздумается — чуть ли не посреди газонов. Конечно, я не надеялся увидеть в Москве море красоты и радости, но и на такие невеселые картины не рассчитывал, так что первоначальное восторженное впечатление от столицы довольно быстро померкло; я понял — в больших городах много иллюзий, и вообще, жизнь в провинции чище во всех смыслах.

Поражали в Москве грязные вокзалы и рынки, подъезды с похабными надписями, транспортные пробки и сам общественный транспорт с порезанными и ободранными сиденьями. Поражали также слухи. Вся достоверная информация передавалась только посредством слухов (часто высокого качества). Самым распространенным был слух о грабежах и о том, что при квартирных кражах разные слои населения ищут защиты соответственно своему возрасту и полу: дети больше всего надеялись на собаку, женщины на милицию, мужчины на железные предметы под рукой.

Но особенно впечатлял повсеместный запредельный идиотизм. Казалось, все подчинено одному — как можно больше доставить человеку неудобств: дороги чистили и ремонтировали не ночью, что было бы разумней, а в час пик, самые необходимые товары продавали «с нагрузкой», в ресторан без пиджака и галстука не пускали (потому и распивали в подворотнях); все, что можно было сделать просто, нарочно усложняли, чтоб человек помучился; вся обслуга (от прачечных до магазинов) отличалась грубостью — была уверена, делает немыслимое одолжение (в этом слое общества огромное количество хамов); на заводах, в институтах, в больницах требовали массу справок, ходатайств, объяснений (похоже, опять-таки чтобы отравить человеку жизнь); и всюду система рекомендаций, запретов: где и как жить, куда ездить, с кем общаться, что читать и смотреть, кого любить (иностранцев нельзя). И на каждом предприятии, в каждом дворе — оплачиваемый стукач. И также повсюду портреты вождей; стоило взглянуть на их тупые физиономии, как все становилось ясно (понятно, в те дни я, как все неустроенные и бесправные, в основном видел теневые стороны столицы).