Цыгане грохнули хохотом и до самого вечера, посмеиваясь, вспоминали Стехино гадание. Но то ли старая цыганка знала какие-то древние приметы, то ли просто удачно попала со своим пророчеством – через пять дней снежные тучи действительно уползли за Днепр, выглянуло теплое, яркое солнце, и по городу побежали ручьи. Потемнели и просели, словно обмятое тесто, сугробы на улицах и площадях, загомонили в голых, влажных ветвях деревьев птицы, в прозрачном синем небе без конца орали, носясь над крестами церквей, вороны, на реках и речушках, пересекающих город, вспух серый лед. Через неделю он треснул, и по темной весенней воде поплыли величественные льдины. Не успел закончиться ледоход, а косогоры уже чернели оттаявшей землей, из которой на глазах лезла молодая трава и желтые пупырышки мать-и-мачехи. Цыгане бродили по городу с шальными глазами, без шапок, в распахнутых кожухах, подставляя грудь свежему ветру, растирали в пальцах набухшие почки верб и берез, втягивали носами влажный, теплый воздух и, встречаясь друг с другом, улыбались и мечтательно обещали: «Скоро, морэ… Вот уже скоро…»
Тронуться с места намеревались сразу же, как в степи вылезет трава: лошадям нужен был подножный корм. Солнце стояло в небе, не омрачаясь ни одним облачком, вторую неделю, упругие зеленые стебли и листья росли как на дрожжах, выбираясь из-под заборов, камней и куч мусора, деревья покрылись золотисто-зеленой дымкой. И в один из вечеров цыгане, основательно посидев в трактире, решили: время трогать.
На другой день цыганская улица кипела. Во всех дворах полоскались на ветру вывешенные на веревках для уничтожения зимнего духа ковры и тряпки, на крышах жарились подушки и перины. Женщины носились по дворам с посудой, начищая медные сковородки, оттирая закопченные в печи котлы. Везде шла стирка, мытье полов перед отъездом, проветривание и сборы. Мужчины проверяли упряжь, осматривали телеги. Почти в каждом дворе стояла, задрав оглобли, как руки, к небу, старая колымага, под которой озабоченно копошился отец семейства с сыновьями. Скучавшие в конюшнях лошади чувствовали радостную суету людей, призывно ржали, молотили копытами в стены стойл, угрожая разнести их в щепки. Повсюду бегали дети – голоногие, в грязи до колен, с перьями от подушек и ранними цветами в волосах. Жители Смоленска, проходя через бурлящую, как вода в котле, улицу, поглядывали через заборы на цыган и добродушно посмеивались:
– Оживели, черти копченые… Вон как по дворам гоняют! Чуть пригреет – им уже и не сидится, вот ведь кровь бродяжья… Завтра ни одного цыгана в округе не останется!
На этот раз обыватели ошибались: один цыган собирался остаться и посему с утра сидел на поленнице в своем дворе злой как черт. Всю зиму Илья готовился к тому, что им с женой придется куковать в Смоленске до Настиных родов, всю зиму втихомолку надеялся, что Настя родит пораньше и они уедут вместе с остальными, единственный радовался тому, что весна задерживается, но… Вот уже табор собирает телеги, чистит лошадей и вяжет узлы, а он сидит, как ворона, на этих сырых бревнах и ждет невесть чего. И что Настьке не рожается? Пузо уже такое, что в дверь насилу проходит. Настя еле носит его, три шага сделает – садится отдыхать и дышит, будто бревна ворочала, а все никак… Как назло, проклятая, делает! Завтра все уедут, а он что будет здесь делать? По Конной в одиночку скакать? На Настькин живот смотреть да часы считать? А вдруг она вовсе раньше лета не управится? Тогда что?! Догоняй потом табор, ищи его бог весть где… Вот послал бог наказание!
На двор, тяжело ступая, едва видная под ворохом разноцветных тряпок, вышла Настя. Илья, прикрыв ладонью глаза от бьющего в них солнца, с неприязнью смотрел на то, как жена с облегчением бросает вещи на траву и, с трудом наклоняясь, поднимает их одну за другой и развешивает на веревке. Закончив, Настя отошла к корыту, стоящему на табуретке у крыльца, и принялась тереть в воде замоченное белье, то и дело переводя дух и вытирая пот со лба.
– Настька! Заняться тебе нечем больше? Чего мучаешься? Приспичило…
– А кто делать-то будет, Илья? – хрипло спросила Настя. – Набралось ведь вон сколько…
– Ну и что? Вся весна впереди! Другие уезжают завтра, вот бабы и рвутся на части, а тебе чего? Сиди, плюй по сторонам!
Илья не хотел обижать жену, да и злиться на нее было не за что, но в его голосе против воли прозвучал упрек, и Настя, бросив белье, медленно пошла к мужу через двор. Илья ждал ее, глядя в землю; понимал, что лучше всего ему сейчас уйти, чтоб не вышло греха, но почему-то продолжал сидеть. И, когда тень Насти упала на его сапоги, он не поднял головы.
– Илья, не изводись ты так, прошу тебя… Это же со дня на день случится! Может, уже завтра. Или сегодня даже! Я честное слово тебе даю…
– Знаешь, молчи лучше! – не стерпев, взорвался он. – Завтра, сегодня! Дай бог хоть к Пасхе в телегу тебя запихать да с места тронуться!
– Илья, да до Пасхи еще месяц почти…
– То-то и оно! Слушай, врала ты мне, что ли? Ну, скажи – врала? До последнего тянуть собралась, чертова кукла?
– Илья…
– Двадцать второй год Илья! – он вскочил и пошел к воротам. От калитки обернулся, крикнул: – Вот клянусь, не родишь через неделю – без тебя уеду!
Калитка яростно хлопнула, и Настя осталась во дворе одна. Она неловко, тяжело опустилась на поленницу, вздохнула, зажмурилась, сердито смахнула выбежавшую на щеку слезу. Посидела еще немного, горько улыбаясь и прислушиваясь к нестройному гомону женских и детских голосов за соседним забором, затем встала и, на ходу потирая поясницу, побрела к корыту у крыльца.
Со двора Илья вышел без всякой цели и, лишь миновав несколько переулков, обнаружил, что ноги сами собой привычно несут его к Конному рынку. Он замедлил шаг, но идти, кроме Конной, ему было все равно некуда, а возвращаться домой, после того что наговорил Насте, – стыдно. Илья невесело усмехнулся, подумав, что с таким собачьим настроением лучше всего собирать долги. Но в этом городе ему никто не был должен, даже Ермолай вернул последние пять рублей за рыжую кобылу (выторговал-таки клоп приставучий, всю зиму кровь пил), и стучащая в висках злость пропадала зря.
– Илья! Смоляков! Боже мой, вот удача!
Услышав свое имя, Илья остановился и поднял глаза. И тут же улыбнулся, еще хмуровато, но приветливо:
– А, ваши благородия… Дня доброго! Я вам по какой надобности?
– По делу, Илья, – серьезно сказал Николай Атамановский, красивый молодой человек, армейский капитан в отставке, глава большого, обедневшего дворянского семейства, которое после смерти матери целиком повисло на его плечах. Младший брат Николая, двенадцатилетний мальчик в гимназической форме, ничего не говорил и лишь смотрел на Илью полным преклонения взглядом темно-карих глаз с длинными, как у девушки, ресницами.