– Данка… – послышался хриплый голос мужа.
Она повернула голову. Кузьма стоял, держась рукой за стену, словно пьяный, исподлобья смотрел на нее. Данка усмехнулась. С нескрываемой досадой спросила:
– Ну, чего тебе еще? Или бей дальше, или поди вон. Я еле на ногах держусь. Такое платье испоганил, аспид…
Тут же последовал новый удар, от которого Данка отлетела в угол комнаты. Она охнула, сильно ударившись затылком о подоконник, схватилась за голову, медленно встала на колени, затем – на ноги. Перевела дыхание и пошла к мужу.
– Ну? Еще? Не успокоился? Давай, бей, бог в помощь!
Кузьма зарычал так, что зазвенело стекло в окне. Данка невольно зажмурилась, ноги подкосились в коленях, она упала на пол, не дождавшись оплеухи… но ничего не произошло. Вместо очередного удара раздался вдруг хлопок двери, быстрые шаги и приглушенная, злая ругань Митро:
– Да рехнулся ты, что ли, поганец?! За каким нечистым?! Зачем по лицу бьешь, ей выходить петь завтра! А ну пошел вон отсюда, сопляк! Пошел, говорю тебе! Не посмотрю, что женатый, прямо здесь штаны спущу!.. Варька, поди к ней, взглянь – жива?
– Я живая… – хрипло проговорила Данка, приподнимаясь. – Спасибо, Дмитрий Трофимыч.
Митро даже не взглянул на нее и, с силой толкнув впереди себя Кузьму, быстро вышел. Тут же вбежала Варька, ахнув, кинулась на колени рядом с Данкой.
– Господи… Да что ж это… Вот так и знала, что добром не кончится! Покажи-ка губу… И из носа тоже кровь идет?! Ну что за…
– Уйди! – поморщившись, буркнула Данка. – Чепуха это все. Сейчас пройдет.
Варька замолчала. Не поднимаясь с пола, смотрела, как Данка идет в сени, возвращается оттуда с толстым куском льда, отколотого от застрехи, заворачивает лед в тряпку, прикладывает к углу рта. Платье лежало на полу как куча тряпья. Данка села возле него. Взяла рукав, медленно поднесла к лицу, уткнулась в него и беззвучно заплакала.
– Ну, мне-то ты можешь сказать? – глядя через ее голову в темное окно, спросила Варька. – Кто он, тот барин?
– Да не знаю я… – всхлипнув, ответила Данка. – Клянусь тебе – не знаю! Второй раз его в этот вечер видела…
– А первый где был?
Данка промолчала. Варька не переспросила. Помогла Данке раздеться, лечь в постель, прикрыла ее одеялом, убрала платье и, перед тем, как выйти из горницы, сказала:
– Не серчай на Кузьму. Завтра он у тебя в ногах валяться будет.
– Да ну его к черту… – сквозь зевок отозвалась из-под одеяла Данка. Повернулась на другой бок и затихла. Варька подождала еще немного, но с кровати больше не доносилось ни звука, и она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
– …Ну, и что это такое, я тебя спрашиваю? – мрачно спросил Митро у Кузьмы, когда они оба оказались за воротами, на пустой Живодерке. – Дальше-то ты как собираешься, чяворо?
Не дождавшись ответа, Митро задрал голову, посмотрел на черное, кое-где холодно мерцающее звездами небо, передернул плечами; сдвинув на лоб шапку, поскреб в затылке. Не отводя взгляда от висящей над Большим домом ущербной луны, негромко сказал:
– Видишь сам, какая она у тебя. Сыромятников, поляк тот – это все семечки. Скоро князья-графья понаедут, деньги будут, как икру, метать, золотом сыпать. Что тогда делать станешь? Каждый вечер после ресторана ей бубну выбивать? И бабе несчастье, и хору убытки, и тебе, дураку, тоже нехорошо… С такой цыганкой жить – каждый день себя в узде держать, до старости, до смерти. А ты… Рано, дорогой мой, начал.
Кузьма не отвечал – казалось, и не слышал ничего. В руке у него был огромный ком снега, от которого он жадно откусывал кусок за куском и глотал, не дожидаясь, пока снег растает во рту. Митро, заметив это, выругался непотребным словом, что делал очень редко, и ударил по снежному комку так, что тот рассыпался.
– Ума лишился последнего?! Голос выстудишь, сипеть будешь завтра, как чайник!.. – он умолк на полуслове, заметив, что Кузьма дрожит с головы до ног. Помедлив, Митро обнял парня за плечи, притянул к себе. Задумчиво, глядя в сторону, произнес: – Господи, ну как тебя только угораздило, мальчик, а? Мы ведь до сих пор толком не знаем, кто она, Данка эта… Женился на коте в мешке, и даже в башку тебе не взбрело подумать немного!
– Что толку думать, Трофимыч? – хрипло, не поднимая головы, отозвался Кузьма. – Ты вот мне завтра скажи, что она вместо мужа с полком солдат жила, – я все равно никуда от нее не денусь… Не могу я, понимаешь? Не знаю почему… Сам все думаю, уже башка скоро сломается…
Митро долго молча смотрел на Кузьму. Потом, слегка хлопнув племянника по спине, отстранил его и предложил:
– Пойдем-ка со мной.
– Куда? – немного испуганно спросил Кузьма.
– Увидишь. Да не бойся ты: не пороть же мне тебя, в самом деле… – И Митро, не оглядываясь, зашагал по пустой, посеребренной лунным светом улице вниз.
Кузьма помедлил немного, зачем-то посмотрел на дом, тот стоял темный, без единого огня. А Митро уже был далеко впереди. Кузьма тихо, тоскливо выругался и пошел по оставленной им цепочке следов.
В заведении мадам Данаи горели все окна нижнего этажа. Митро поднялся на крыльцо, бухнул кулаком в дверь, та широко распахнулась, и в освещенном проеме замелькали напудренные, улыбающиеся лица девиц.
– Здравствуйте, Дмитрий Трофимыч, давно не были, заходите! Вот мадам обрадуется! А, и Кузьма Егорыч… Ну – с возвращением вас!
Глава 8
Весна в этом году пришла в Смоленск поздно. Таборные измучились, глядя в низкое, сумрачное зимнее небо, из которого весь март падало и падало холодное крошево, и, казалось, конца-края этому не будет. Цыгане уже всерьез интересовались у старой Стехи, не грядет ли конец света с вечными холодами, та с притворной суровостью бранилась:
– С ума посходили, босота?! Конец света – это когда гром гремит и небо пополам разваливается, а оттуда ангелы с серафимами высыпаются, и сам Господь наш на них сверху падает со своим престолом золотым в обнимку, чтоб без присмотра дорогую вещь не оставлять! А сейчас что? Так, снежок с неба… Скоро кончится.
– Где же скоро-то, пхури[43], а? – уныло спрашивали цыгане. – Апрель на носу, а все по сугробам на Конной прыгаем… Так ведь и июль наступит…
– А наступит – значит, такое на вас, жуликов, наказанье божье наслано! И на меня, старую дуру, с вами вместе! Вам что – есть нечего? Или водку всю в городе выпили? Нет?! Ну, так допивайте, пока можно, и бога не гневите! Будет вам весна вскорости… На той неделе уже ростеплеет. Истинную правду говорю, драгоценные, позолотите ручку!
Цыгане грохнули хохотом и до самого вечера, посмеиваясь, вспоминали Стехино гадание. Но то ли старая цыганка знала какие-то древние приметы, то ли просто удачно попала со своим пророчеством – через пять дней снежные тучи действительно уползли за Днепр, выглянуло теплое, яркое солнце, и по городу побежали ручьи. Потемнели и просели, словно обмятое тесто, сугробы на улицах и площадях, загомонили в голых, влажных ветвях деревьев птицы, в прозрачном синем небе без конца орали, носясь над крестами церквей, вороны, на реках и речушках, пересекающих город, вспух серый лед. Через неделю он треснул, и по темной весенней воде поплыли величественные льдины. Не успел закончиться ледоход, а косогоры уже чернели оттаявшей землей, из которой на глазах лезла молодая трава и желтые пупырышки мать-и-мачехи. Цыгане бродили по городу с шальными глазами, без шапок, в распахнутых кожухах, подставляя грудь свежему ветру, растирали в пальцах набухшие почки верб и берез, втягивали носами влажный, теплый воздух и, встречаясь друг с другом, улыбались и мечтательно обещали: «Скоро, морэ… Вот уже скоро…»