у него были. Не стало чемоданов, и я не нужен стал. Чуть ли не христорадничал на чужбине. Сколько слез пролил... Сначала я в Туретчине был. А затем, вместе с дружком — таким же бедолагой, как и я, в Болгарию перебрались. Болгары все же ближе нам, русским...
— Надо было вернуться домой. Зашли бы в Советское посольство и все рассказали, — сказал Климов.
— Откуда нам было знать о посольствах. Мы люди малограмотные. Куда ни сунемся, везде большевиками стращают. Мол, тех, кто был у Врангеля, большевики в Сибирь ссылают, на вечные каторжные работы. А то и расстреливают. Об этом здесь во всех газетах писали.
— Ну, а потом, после второй мировой войны, когда Болгария социалистической стала? — спросил Погожев. — Разве не тянет на Родину?
— Как вам сказать, брат у меня в Евпатории. В позапрошлом году в гости к нему ездил. Брат уговаривал переехать насовсем. Но дети у меня тут. И внуки вот. — И старик снова погладил по голове девочку.
Рыбаки некоторое время молчали, не зная, что сказать старику. Да и что скажешь человеку утешительного, в чем его осудишь? За свою ошибку он давным-давно расплатился с лихвой.
Первым нарушил молчание Витюня. Он зло стукнул молотком по крышке люка и так рявкнул, что все вздрогнули:
— Леха! — И когда тот с поварешкой в руках выскочил из камбуза, закричал: — Тебе, паразит, сколько раз повторять, что гостей кормить надо! Разве тебя на берегу так встречали?
Леха, не сказав ни слова, тут же скрылся на камбузе.
Витюня удовлетворенно протянул:
— Сейчас будет все в ажуре. Повара — народ известный, пока хорошего подсоса не дашь, не заведутся... Точно как мотор у нас на баркасе.
Старику неудобно было, что из-за него влетело коку, и он начал уверять рыбаков, что они только что поели.
— Ничего, батя, подкрепись с внучкой, — покровительственно подбадривал старика поммех. — Это здоровью не повредит. А я тем временем так ваш мотор подлатаю, что лучше нового будет.
Гостей кормили на юте, за общим столом. Кормили по всем морским правилам — обедом из трех блюд.
Погожев вспомнил, что перед отходом на путину ему дома сунули в баульчик коробку ассорти. Тогда он еще возмущался: зачем, мол, ему конфеты? А теперь рад. Есть что подарить девочке. Витюня с Климовым к его коробке присоединили две банки сгущенного молока.
Старик что-то сказал девочке по-болгарски. Девочка смутилась, покраснела и неуверенно произнесла по-русски:
— Спа-асиба...
— Она у меня молодец, — сказал старик, одаривая внучку ласковым взглядом. — Она язык своего деда учит в школе. Только стесняется еще...
Мотор отремонтировали и установили на лодке. Витюня самолично испробовал его, пару раз «обежав» вокруг сейнера, то давая полный газ, то идя на малых оборотах.
— Порядок, батя, — поднявшись на сейнер, заверил он старика. — Катайте на здоровье своих отдыхающих. Горючего я вам в бачок под самую завязку налил.
Старик с девочкой уехали.
Почему-то им всем троим стало грустно от этой встречи. Казалось бы, кто он им, этот старик? Они даже его фамилию не знали. И едва ли узнают когда-нибудь...
Глава пятнадцатая
1
В это утро до них доходит первая весть о замете на скумбрию. Замет этот сделал Никола Янчев. И совсем недалеко от родного причала.
— Мы ее ждем здэсь, а она вон гдэ открылась! — вознегодовал даже невозмутимый Кацев и зло сплюнул за борт.
— Значит, проморгали мы ее где-то. А может, ночью или глубью мимо нас проскочила, — сказал Селенин.
— Мимо Янчева нэ проскочила. Только вышел и уже в замете. Скумбрия словно ждала его.
Весть о замете мгновенно преображает рыбаков. Сразу все взбодрились, навострили зрение. Осеев тут же развернул сейнер на сто восемьдесят градусов и полным ходом пошел в район замета. Туда же бежали болгарские суда. И Малыгин с Торбущенко. Хотя осеевцы их не видели, но знали об этом наверняка. Такая уж рыбацкая психология, где появилась рыба — спеши. Может, и тебе перепадет. На хамсовой путине такую беготню сейнеров друг за другом рыбаки метко окрестили «собачьей свадьбой».
К стоящему в замете сейнеру Янчева Осеев близко не подошел. Вокруг него и своих, болгарских, судов хоть отбавляй. Они метались то бережнее Янчева, то мористее, искали рыбу, но чтобы еще кто-нибудь сыпал невод — не было видно.
— Или косяк маленький был, или остальная успела уйти, — сказал Осеев о рыбе. Он одной рукой крутил штурвал, а другой держал бинокль, наблюдая за морем.
На ходовом мостике — теснота. Радист включил репродуктор, и он шипел, потрескивал, выбрасывая на спардек то русскую, то болгарскую речь. Это Климов старался держать в поле зрения сразу две волны, то и дело переходя с одной на другую.
За кормой сейнера подпрыгивал на взбитой винтом волне уже спущенный на воду баркас. Появись рыба, шлюпочные мгновенно будут в нем.
Погожев и раньше, еще работая в порту, иногда выходил с осеевской бригадой на лов рыбы. С первого же увиданного им замета навсегда запечатлелся в его памяти тот, оглушающий своей стремительностью момент, когда со свистом летит вдоль правого борта сейнера стальной трос нижней подборы невода, стуча, выпрыгивают из деревянного лотка тяжелые кольца-грузила и стремительным потоком скользит сеть за корму, оставляя на поверхности моря пунктир из белых пробок. Иногда этот момент ему снился по ночам. И он просыпался утром бодрым и жизнерадостным.
Но за последние две недели замет ни разу ему не приснился. Может, потому, что все это время он жаждал увидеть его наяву.
На ходовом мостике — ни шума, ни разговоров. Даже забыли о куреве. Так всегда бурное оживление, приходящее на сейнер с известием о рыбе, сменялось настороженностью и сосредоточенностью. Ни одно скопление чаек, ни одна мелкая рябь и светотень на море не оставалась без внимания рыбаков.
Полдень. Слева по борту виднелся округлый, поросший кустарниками мыс Емине. Справа — огромный красный сухогруз, идущий в Бургасский залив. А впереди и позади — рыболовецкие суда и суденышки.
В другое время рыбаки обязательно бы обсудили этот сухогруз: прикинули тоннаж, определили порт приписки