состоящих в браке молодых людей не пожалеет о том, что его призвали в армию. Иначе он станет посмешищем, позором своего пола и своего штата. Пусть девушки снабдят соответствующей их миролюбивому духу одеждой всех юношей, сидящих за столами, прилавками и бочками с мелассой[112]. Тому, кто хочет идти на фронт, но кто не может этого сделать, нужно помочь, а тот, кто может, но не хочет, непременно должен сделать это».
«The Avalanche» очень рьяно защищала то, что называется «агрессивной политикой», заявляя:
«Победоносные армии Юга должны низвергнуть Север. Его главные города должны быть захвачены или обращены в пепел, его армии рассеяны, подчиненные ему штаты и его народ — покрыть все убытки этой войны, которую они злобно начали и упорно продолжают вести дальше… Бесстрашные и непобедимые воины, способные противостоять любой армии, подобной армии Александра, Цезаря или Наполеона — южане — имеют силу и волю, чтобы перенести эту войну в страну врага. И пусть тогда молнии национального гнева испепелят наших грязных угнетателей! Пусть громовые раскаты войны обрушатся на наших подлых захватчиков и грохочут от Атлантики до Тихого океана, пока строптивый Север не признает независимость Юга, а мирные условия не будут продиктованы победоносной южной армией в Нью-Йорке или Чикаго».
Генерала Джеффа Томпсона, «литературно одаренного» миссурийского разбойника, называли «Болотным Лисом» и «Марионом Южной Революции». Я нашел одно из его творений под заголовком «Я вернусь», в той некогда очень достойной газете «The New Orleans Picayune». Довольно любопытный образчик слезливой трогательности и пустословия.
«Дома ждет меня жена,
Дети ждут в тревоге,
Меня милые друзья
Встретят на пороге.
Отец — на пригорке могила твоя,
А дети — внизу, в долине;
Люблю я здесь все — и журчанье ручья,
И горы, и лес, и равнины.
Я выдержу все — и страданья, и боль,
За счастье — я уверен в том,
Что в битве обрету я вновь
Свободу и свой дом.
Вернусь я, несмотря на то,
Что враг мой так жесток;
Спасу семью, свою страну,
И мне поможет Бог!»[113]
В наших госпиталях в Маунд-Сити, штат Иллинойс, находилось 1 400 человек. Во время прогулки вдоль длинного двойного ряда кроватей, горести войны становились еще более явными и ощутимыми. Здесь больной тифом, неподвижный и без сознания, и солнечный свет уже не блестит в его потускневших глазах, а здесь — мальчик — бледный и слабый, который с разбитой ногой пролежал на этой койке четыре месяца. Был там один теннессиец, который, покинув свою семью, прошел сотни миль, чтобы воевать за звезды и полосы с полной верой в их триумф, и потерял ногу у Донелсона, человек из Иллинойса, участвовавший в той же битве, с ужасной дырой на лице, и все еще черной от пороха вражеского выстрела кожей вокруг нее. Молодой офицер в опрятном халате, предоставленном ему Санитарной комиссией Соединенных Штатов, сидел, читая газету, но его левый рукав просто висит — он пуст. Моряки — с жуткими ожогами после взрыва паровой машины «Эссекса» у Форт-Генри, некоторые из которых выгляди как один сплошной шрам. И все они — больные, раненые и выздоравливающие были одинаково жизнерадостны, а 25 сестер милосердия, достойных, чтобы их так называли, бесшумно скользили между кроватями и прислушивались ко всем их просьбам.
Глава XVIII
«Я бы променял сейчас все моря и океаны на один акр бесплодной земли — самой негодной пустоши, заросшей вереском или дроком. Да свершится воля господня! Но все-таки я бы предпочел умереть сухой смертью!»[114]
«Если снова разразится такая же гроза, я уж не знаю, куда и голову приклонить!»[115]
14-го марта флотилия снова отправилась по Миссисипи, медленно проплывая мимо Колумба, где произошла встреча Марса с Венерой — она воплотилась в двух женщинах, которые раздавали морякам и солдатам пироги и другие нужные им вещи. На следующий день мы бросили якорь у острова № 10, на котором Борегар возвел огромный форт.
Маленькой канонерке мятежников «Грампус», удалось выйти из зоны действия наших пушек. Наблюдая за ней через стекла биноклей, мы смогли прочесть названия многих стоявших перед укреплениями противника и пушки на большой плавучей батарее.
Наши канонерки лодки произвели один или два пробных выстрела, а затем мортирные плоты с грохотом начали метать свои 10-тидюймовые снаряды весом по 250 фунтов каждый. На эти гигантские мортиры возлагались большие надежды, но они не оправдались. Наши снаряды с шумом и огромными фонтанами грязи и воды падали между батареями и пароходами противника. Пушки мятежников, окутанные густыми облаками дыма, ответили, но их снаряды не долетали до нас.
Легкие перестрелки на более близком расстоянии продолжались в течение нескольких дней. Моя штаб-квартира находилась на «Бентоне» — флагмане коммодора Фута. Он был самым большим из всех броненосцев — 180 футов длиной, 70 шириной, и имел довольно небольшую команду — 240 человек.
Стоя на штормовом мостике, прямо над нашими пушками, мы пристально следили за каждым снарядом, вылетавшим из пушечного жерла, как он подобно черному метеору несся по воздуху, пока не взрывался в двух или трех милях от нас. Время, казалось, останавливалось, когда мы видели ответный дымок, и возобновляло свой ход после того, как ядро мятежников падало в воду недалеко от нас — но в действительности, проходило не более 10-ти или 15-ти секунд.
Когда доложили, что все готово для атаки батарей, коммодор Фут сказал мне:
— Вам и другим корреспондентам лучше бы перейти на другое судно, подальше отсюда. Если с вами что-то случится, я никогда не смогу себе этого простить.
Преследуемый безжалостным любопытством точно узнать, каково оно быть под вражеским огнем, я убедил его оставить меня.
Два других броненосца. «Сент-Луис» и «Цинциннати», с двух сторон подошли к «Бентону». За защиты котлов перед ними уложили снятые подвесные койки. На тот случай, если сближение будет полным, к резервуарам с горячей водой подсоединили эластичные шланги. Хирурги проверяли остроту своих инструментов, в то время как наша тройная плавучая батарея медленно двигалась по реке, а другие броненосцы на небольшом расстоянии следовали за нами. Мы открыли огонь, и шары врага вскоре запрыгали по нашей обшивке.
От оглушительного грохота с «Сент-Луиса» вздрогнула каждая доска нашей палубы. Секунду спустя дюжина