Читать интересную книгу Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

— Не больно? Так? Здесь? — резко и холодно спрашивала она, и я в ответ только одно бормотал:

— Нет.

— Чем болели?

— Гриппом.

— На что жалуетесь?

— Буду жаловаться на вас, — сказал я.

Она улыбнулась.

— Одевайтесь, — и голос ее прозвучал уже помягче.

Когда я одевался, она еще спросила:

— Не понимаю, каким образом вы попали в наш санаторий?

— Это верно, я попал к вам совершенно случайно, но теперь не раскаиваюсь, мне нравится здесь, особенно… особенно… — Я хотел сказать, что особенно мне нравится она, но я смутился и пробормотал, что в парке очень красивые каштаны, я даже набрал полные карманы вот этих шариков. И показываю ей — вот, мол, смотри! А она даже не улыбнулась. Она с очень деловым видом что-то писала, а потом говорит:

— Можете идти. Но купаться в озере запрещаю. Для этой цели у нас имеется бассейн. Можете купаться там.

Я понуро побрел по широкой лестнице наверх, в свой двадцать седьмой номер. «Разболтался! — корил я себя. — Распустил перья!..» Ей уже надоели подобные плоские комплименты, хуже горькой редьки надоели! Один Мангасарьян уже наговорил ей этой чепухи с три короба! И не первый день она здесь, и перевидала таких праздных олухов уже сотнями!.. И правда, теперь мне стало стыдно всех тех слов, какие я наплел ей. И даже сказал себе: за три километра ты будешь обходить медпункт и эту гордую красотку, да, за три километра!.. Но тут вдруг я вспомнил про галстук. Где же галстук, мой прекрасный галстук в косую полоску? Я точно помнил, что держал его в руке, когда вошел в медпункт. Но куда я его сунул там? Нет, в карманах его не было. И я даже выгрузил в чемодан все каштаны, выкинул на кровать и носовой платок, и все прочее содержимое карманов, однако моего красивого галстука в косую полоску не было. Теперь я был почти уверен, что он остался в медпункте и висит себе преспокойно на спинке стула, — не туда ли я его и повесил? Но может быть, я потерял галстук по дороге?

— Дарагой! — сказал Мангасарьян. — Чего потерял?

— Нет, ничего, — ответил я, однако вышел и проделал весь обратный путь по коридору, по лестнице — вплоть до дверей медпункта. Заглянуть туда у меня не хватило решимости. Впрочем, даже и сам не могу сказать, почему я не заглянул туда. Я почему-то даже успокоился, когда понял, что не потерял галстук по дороге, а оставил его там, в медпункте. Пускай там побудет, решил я.

3

За несколько дней я узнал все «тайны» санатория «Марфино», все городошные и волейбольные площадки, все, тропинки в старом парке, и вот уже делать мне стало совершенно нечего, потому что играть в волейбол или купаться в бассейне только потому, что это нужно для здоровья, мне было нестерпимо скучно. Я потерял всякий интерес к бассейну и к спортивным площадкам, и бывали дни, когда я с утра до вечера валялся на кровати с книгой в руках или, если было настроение, играл со своими товарищами по комнате в карты. Но это уж и вовсе было скучно. Тем более что мой партнер Иван Петрович играл так рассеянно, что казалось, будто он постоянно думает о чем-то важном и ответственном. Играли мы обычно на деньги, а Спивак и шахтер Женя из Воркуты так сыгрались, что мы с Иваном Петровичем всегда оказывались в проигрыше — рубля три-четыре, а это был уже самый неотразимый повод для очередного возлияния горячительных напитков. Я старался не участвовать в этих мероприятиях и, бывало, с утра уходил куда-нибудь вообще из санатория. Дни стояли солнечные, теплые, и мне нравилось брести полевой дорогой без всякой цели. Меня поражала необозримость здешних нолей, и когда чуть ли не на горизонте видел комбайны, то останавливался и долго смотрел на них, испытывая отчего-то странное чувство удовлетворения, словно черноземные, богатые земли эти были где-нибудь в Вурнарском районе, а комбайны и трактора — из моей «Сельхозтехники».

Первые мои прогулки были мне интересны еще и тем, что я не знал, куда приведет меня дорога, и шел наугад. А вскоре уже знал, что этим проселком можно выйти к железнодорожной станции, а если пройти краем сосновой посадки, а потом тропинкой над глубоким оврагом, то можно выйти на зады хутора. Кстати, в этом хуторе жили многие из обслуживающего персонала нашего санатория, и вот однажды, к своему изумлению, встретил здесь Варвару Васильевну. Конечно, я не сразу и узнал ее: гляжу, идет навстречу солидная женщина с красивым полным лицом, в одной руке тяжело несет сумку, а другой держит за руку девочку лет десяти. Наверное, дочь и мать, думаю и удивляюсь, что женщина странно знакома, словно я где-то видел ее, а где — и не знаю. И тут она сама вдруг останавливается и говорит мне:

— Здравствуйте. А вы что здесь делаете?

И я тотчас узнаю окончательно — Варвара Васильевна!

В первую минуту я и в самом деле чувствую себя виноватым: ушел из санатория, не выполняю режим и т. д., но вижу, что в глазах Варвары Васильевны совсем нет той санаторной строгости, ей тоже весело, и тут я в свою очередь говорю:

— Интересно нам тоже знать, почему вы не на своем боевом посту?

— Сегодня воскресенье!

— Вот как! Тогда — извиняюсь. И позвольте помочь вам.

— С удовольствием!

И я перенимаю у нее из руки тяжелую сумку.

Оказывается, Варвара Васильевна с дочкой Катей ездили во Льгов за покупками, потому что в среду у них праздник — возвращается из армии старший сын Николай, и вот нужно готовиться к встрече, и, наверно, будут гости, соберутся соседи, кое-кто из Колиных друзей…

Признаться, я даже позавидовал этому Коле: ведь я никогда не знал подобной материнской заботы, такой нежной предупредительности по отношению к себе. Видимо, такая семейная атмосфера не может объясниться только одним материальным достатком, при котором живут сейчас люди; здесь, я думаю, нечто большее, здесь какая-то домашняя традиция, та культура семейных отношений, которой нельзя научить людей ни в школах, ни в институтах, но она может передаваться только от человека человеку, как мать передает какие-то навыки или черты поведения своей дочери. Я уверен, что эта культура не падает с неба, в основе ее лежит самое искреннее уважение к человеческой личности; если во мне, например, уверены, уверены в моем благородстве, то я расшибусь в лепешку, но постараюсь оправдать это доверие к себе. Мое детство прошло в большой семье, отец, инвалид войны, с горем пополам работал в колхозе, мать же не видела за работой белого свету, и нужда, которая стояла на пороге, настолько исковеркала их души, что своих детей они воспринимали только как едоков. И даже сейчас, когда, бывает, мне на глаза попадает фотография птичьего гнезда с только что вылупившимися птенцами и я вижу эти широко открытые рты, то мне отчего-то вспоминается свое детство, свой дом, отец с матерью и постоянное, непроходящее ощущение легкого голода… И вот сейчас я чувствую, что все это не прошло бесследно, что во мне и до сих пор исподволь живет какая-то робость, и эта робость обрекает меня на замкнутое, одинокое существование, на какую-то скрытность, скрытность невольную и тягостную хотя бы потому, что скрывать-то, по сути дела, нечего. Если что я и скрываю, то это те самые пробелы в воспитании своей души. Но из-за робости я, может быть, так остро чувствую присутствие этого воспитания в других людях, в других семьях и в человеческих отношениях. Как вот сейчас, когда Варвара Васильевна с такой чистосердечной, тихой радостью пересказывала последнее письмо своего Николая. Мы уже стояли возле калитки, а она все продолжала говорить. О том, что ее Коля намерен на будущий год поступать в институт в Харькове, в тот самый политехнический, куда он поступал перед армией, но неудачно — недобрал проходных баллов, и вот теперь опять будет пробовать, он ведь мальчик упорный!..

Кажется, Варвара Васильевна до вечера готова была говорить о своем сыне. Ей даже неважно было, соглашаюсь ли я, не соглашаюсь ли. Но девочка уже капризно тянула ее в калитку и просила:

— Ну, мама, пойдем!..

Я передал сумку Варваре Васильевне. И тут у меня совершенно непроизвольно вырвалось:

— Интересно было бы поговорить с ним…

— Так вы приходите к нам в среду! — со спокойной улыбкой сказала Варвара Васильевна.

Мне стало неловко, я смутился: ведь получалось так, что я напросился в гости, хотя я вовсе и не думал об этом. Я начал отнекиваться, даже сослался на то, что распорядком дня не предусмотрены для обитателей санатория часы для похода в гости.

— Возможны исключения, — перебила мое красноречие Варвара Васильевна. И пошла к калитке.

Видимо, все это не очень серьезно, думал я, шагая обратно к санаторию. Кроме того, меня смущал и этот полушутливый, снисходительный тон: «Возможны исключения…»

Но до среды было еще долго, я еще увижу Варвару Васильевну в санатории, и хотя она в своем белом халате довольно строга, вовсе не похожа на эту домашнюю, приветливую Варвару Васильевну с тяжелой сумкой, но я уже предвкушал минуту, когда на правах близкого знакомца спрошу этаким приватным тоном: «Наш младший сержант уже прибыл в мамино распоряжение?»