Читать интересную книгу Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

— Не знаю, не знаю! — отпирался сконфуженный, однако, Мангасарьян. — Не помню!.. Да и разве такой настоящий гречневый каша?! Кто у вас старший повар? Как зовут?

Официантка сказала. И, когда она ушла, Мангасарьян подмигнул нам:

— Вот это нам и надо! Хорошей баранины мы достанем у товарища старшего повара!..

От скуки, от безделья мы как будто впали в ребячество, и в эту игру нам всем, за исключением сдержанного Ивана Петровича, было весело играть. И всякое свое слово и движение казалось нам остроумным и смешным. Шахтер Женя то и дело порывался идти в магазин за вином, а Спивак, напирая на свой хохлацкий выговор, обнимая его за крепкие плечи, уговаривал:

— Потерпи, сынку, трохи.

И это тоже нам казалось почему-то очень смешным.

Иван Петрович смотрел на наши хлопоты со снисходительной усмешкой и качал головой. И, когда мы остались одни в палате, я сказал ему:

— Вы жалеете нас и осуждаете наше безрассудство только потому, что бережете свой желудок. Но ведь когда вы были молоды и здоровы, вы поступали точно так же, как и мы теперь, и были на сто процентов уверены, что делаете правильно. Почему же вы теперь нас осуждаете? С такой логикой отцы никогда не смогут договориться с детьми.

Я замолчал и подумал: «Ну что, съел? Теперь по слушаем, что ты скажешь!» Признаться, я ждал возражений, но Иван Петрович вдруг согласился. Он коротко вздохнул и сказал:

— Все так, перемен нет и не предвидится в этих размышлениях.

Я подождал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он стоял у окна и смотрел, как идет дождь, и молчал. Тогда я говорю:

— Но может быть, есть какая-то другая логика? Почему-то мы решили, что на свете одна-единственная логика, как вы считаете? Распорядку, который утвержден в санатории, вполне соответствует правило: дисциплина — залог здорового отдыха. Наш внеплановый шашлык сюда не вписывается, он вне логики такого распорядка. Однако этот шашлык — прямое следствие наших сокровенных желаний, и он в полном согласии с каким-то иным нашим миром. Попробуйте сейчас стать поперек наших желаний и намерений, которые никому не угрожают и не мешают, и я не уверен, что мы останемся в этом прекрасном дворце до завтрашнего дня. Ну, про себя я не скажу так категорично, — добавил я, — однако уверен, что Спивак с Женей, а в особенности наш друг Миша Мангасарьян, тут же соберут свои чемоданы. Есть много вещей, которые не вписываются в логику казармы. Так что не осуждайте нас, Иван Петрович, а присоединяйтесь душой к нашей дружной компании!

— У меня ведь в самом деле язва желудка, — тихо сказал Иван Петрович. — Я не вру… А так-то что же, я не осуждаю… Дождь идет, — добавил он, помолчав. — Если гулять пойдешь, то промокнешь.

— А посему не сыграть ли нам партию в шахматы?

— Что ж, давайте!

Мы живо расставили фигуры, и Иван Петрович сделал первый ход.

Обычно играл он сосредоточенно и молча, хмурил лоб и шевелил губами, рассчитывая, видно, два-три хода наперед, и потому, может быть, игра его была аккуратна, так что я, не особенный любитель шахмат, редко у него и выигрывал. А сегодня мой Иван Петрович делал ходы случайные, напрасные, хватался то за одну фигуру, то за другую и все повторял:

— Да, когда-то и мы были рысаками!..

Я уже знал, что Иван Петрович работает в обществе «Знание», читает в народном университете и по различным предприятиям лекции по экономическим вопросам, и в разговорах 0 себе он всегда настолько сдержан и сух, что эти слова о рысаках мне показались весьма странными. Я спросил, улыбнувшись:

— Когда же это было, Иван Петрович?

Я не ожидал подробного ответа, — ведь на такие необязательные вопросы обычно следует общий и ничего не означающий ответ, а тут он вдруг заговорил о своем детстве, которое приходилось на такие далекие годы, что просто и не верилось: революция, Гражданская война… Отец у Ивана Петровича был шахтером, но от полуголодного существования он стал похож на скелет, а живот так распух, что мать называла его в шутку буржуем.

— Мы со старшей девятилетней сестрой постоянно думали о еде, о хлебе, о картошке, и единственная наша мечта была — когда-нибудь наесться досыта! Представляете? Нет, вам это трудно и вообразить…

Я промолчал, хотя и мне было что сказать по этому поводу: мое детство тоже выпало не на сладкое время — послевоенные годы были в нашей деревне очень тяжелы, и только неимоверными усилиями и неутомимостью матери спасалась наша семья. Но я ничего не сказал.

— Первой весенней травки мы ждали как праздника, — продолжал Иван Петрович. — Мать варила ши из крапивы и из лебеды, собирала на продажу щавель — служащие и? шахтоуправления покупали его. И в эти весенние дин нашей пищей были крупные сочные бабки — их много растет весной на донецких буграх… — Иван Петрович помолчал, поглядел на меня и улыбнулся виновато. — Конечно, нужда, бедность и откровенный голод, какой испытало мое поколение в раннем детстве, не украшают человеческую жизнь, и, возможно, со временем человечество научится всякие политические передряги утрясать как-нибудь за круглыми столами, не вмешивая в это дело народы, но пока политическая борьба нуждается в человеческих жизнях, как топка локомотива — в угле, до тех пор неизбежны голод, болезни, наподобие тифа, гражданские войны и вот такие жалкие воспоминания, наподобие моего… Помню, например, как накануне великого пролетарского праздника международной солидарности трудящихся впервые я увидел в руках человека несколько кругов колбасы. Ее нес служащий шахтоуправления Брекер, и я смотрел на эту колбасу как на чудо. Когда я наконец опомнился от этого зрелища, я побежал домой и говорю отцу, что продают колбасу. Он спокойно ответил мне: «Не продают, а дают квалифицированным служащим». Так я увидел впервые распределение дефицитных продуктов по новому принципу. Но вскоре нэп положил конец голоду, а первый урожай двадцать второго года был необыкновенным, население оказалось обеспечено продуктами, а избавившийся от голода человек стал такой мощной силой в восстановлении промышленности, что появилась возможность говорить об энтузиазме. Обилие товаров возникло как из-под земли. И мой отец окреп телом и поднял голову. У него даже появилась мечта: он уже видел меня начальником станции или, по крайней мере, старшим машинистом локомотива… — Иван Петрович улыбнулся тихой и светлой улыбкой. — И должен сказать, его мечта осуществилась очень скоро: в двадцать третьем году я пошел учиться, сначала в школу, а потом в техникум, и к двадцать девятому году я уже был начальником смены на одной из самых больших шахт Донбасса. Потом случалось мне работать и в самых высоких учреждениях. Работал я, что называется, с полной отдачей сил и не могу пожаловаться, что труд мой остался незамеченным, однако вся моя жизнь получилась какая-то однобокая, и когда вот вы говорите про одну-единственную логику, то я принял это на свой счет…

— И обиделись? Извините, — сказал я, — наверное, я не точно выразился, дело в том, что…

— Нет, обижаться мне совершенно не на что, я только подумал, что следовать той или иной философской системе или убеждению очень трудно, практическая жизнь всегда преподносит разного рода отклонения и поправки, а эти отклонения и поправки — самый короткий путь к приспособленчеству. И когда молодежь презирает это приспособленчество, то мне почему-то неловко и стыдно, как будто я тоже этому способствовал, пусть даже и невольно или по неведению…

Иван Петрович замолчал, потом посмотрел в окно и сказал:

— А ведь дождик-то перестал!

Я тоже посмотрел в окно. Тусклое солнышко бледно освещало грязно-желтые липы, а листья на дубах блестели густо и зелено.

— Пойду немного пройдусь, — сказал Иван Петрович и стал одеваться.

Потом я видел, как он вышел на дорожку и, закинув руки за спину, пошел по аллее. Сверху он казался совсем маленьким и скоро скрылся за деревьями, а я еще долго смотрел на пустую, мокро блестевшую асфальтовую дорожку.

6

В среду все было готово к нашему шашлыку: где-то в недрах санаторной кухни томилась, ведомая одному Мангасарьяну, ведерная кастрюля баранины, уснащенной разными специями, а здесь, в палате, томились мы. Дело в том, что с утра опять шел дождик, и волей-неволей приходилось ждать, когда он кончится, иначе, как уверяет наш Иван Петрович, неизбежно промокнешь. И мы играем в преферанс. Ивану Петровичу сегодня везет необыкновенно, он в хорошем выигрыше, и потому настроение у него превосходное, а мы рады, что он не зудит о плохой погоде, о том, что ему надоело уже здесь жить и пора бы домой, да вот срок никак не кончается.

Сегодня ему даже нравится игра в карты.

— Игрывали, бывало, в картишки, игрывали, как же!..

— Да, школа чувствуется, — подзуживает Спивак. — По червям!..

Спивак играет ловко, точно, однако это как-то не бросается в глаза, к тому же он любит прикинуться этаким простофилей-балагуром. Один Женя проигрывает свои Денежки с таким пренебрежительным самозабвением, как будто их у него бессчетно. У меня такое впечатление, что эта добрая душа не ведает ни о каких кознях и интригах, ни о чем таком, чего нельзя сказать вслух или сделать явно: в друге своем Спиваке он не видит, например, ничего, кроме доброты и балагурства. Но надо сказать, что я не заметил и того, чтобы Спивак как-то пользовался его простодушием, наоборот, он незаметно опекал и удерживал его от лишних и напрасных расходов. Сейчас, задним числом, я вижу это особенно хорошо, тем более когда вспоминаю, как он ловко освободил его от необходимости идти в магазин за вином, — ведь идти нужно было в деревню, а это километра три, да еще по грязи, по раскисшей от дождя дороге.