Вряд ли им хватит двадцати четырех часов, чтобы меня найти. Скорее всего, это понимает и тот, кто стоит за Марченко, и потому Марченко передал полковнику именно такие инструкции.
Рассчитывать на своих не стоит — надо выбираться самой.
Прорваться силой не получится. Алейн оценила защиту. Нет, отсюда не выйти — разве только простым физическим путем, через дверь. Но за дверью — парни с гранатометами. Шквальный огонь ее силовые щиты не выдержат. Собственный генератор поля защитит тайри от пуль, но не от кумулятивной гранаты, способной пробить полуметровую броню. Направленный взрыв создаёт давление в две тысячи тонн на квадратный сантиметр…
И усыпить парней, предположим, заранее — нельзя, защита на дверях не допустит. Лисицына Алейн считывала через узкую щель провода, уходящего в стену.
Нет, прорваться силой нельзя, с сожалением убедилась она, закончив сканировать камеру. Значит, надо договариваться.
— Полковник, — позвала Алейн, — давай поговорим!
— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Лисицын. Под локоть ему подсунули кофе, он глотнул, не чувствуя вкуса.
— У тебя появились конструктивные предложения?
— Мне бы хотелось понять, чего ты хочешь, Виталий, — произнесла Алейн.
— Ты же владеешь телепатией. Должна понимать.
— Беда в том, что ты и сам не знаешь, чего точно хочешь от меня.
— Это потому, что я не знаю, что именно от тебя можно получить, — усмехнулся полковник.
— Верно. Ну представь, что практически — все. Все — в материальном смысле. Чего ты хочешь? Супероружие? Исцеление всех болезней? Неограниченное долголетие? Управляемую термоядерную реакцию?
— А ты в самом деле все это можешь… дать? — спросил Лисицын после паузы.
— И да, и нет. Виталий, ты знаком с проблемой теодицеи?
— В смысле… если Бог допускает зло, то Он либо не благ, либо не всемогущ?
— Именно. Выход из парадокса в том, что Бог ограничен этически. То есть он именно потому не всемогущ, что благ. Так вот, мы примерно в том же положении. Мы не можем давать блага, не убедившись наверняка, что они не принесут зла. Попадут в правильные руки.
Она помолчала.
— Трудно так разговаривать…
— Ты же читаешь мои мысли… как я могу еще убедить тебя в чистоте намерений? — спросил он.
— Здесь как и с желаниями — сложность. Ты сам нечетко формулируешь свои намерения. Ты сам не отдаешь себе отчета, чего именно хочешь — и каким путем… на что ты готов пойти… чем и кем пожертвовать.
— Подожди, — сказал Лисицын.
Через несколько минут дверь бункера споро отъехала в сторону, пропуская его. Он поставил для себя стул. Сел напротив Алейн, с любопытством его рассматривающей. Лицо полковника было плотное, квадратное, этакая надежная крепкая ряшка, по-мужски симпатичная. Серые глаза смотрели напряженно.
Ему было страшновато.
И Алейн оценила это — ощутив неожиданную симпатию. Здесь, рядом с ней, полковник был беззащитен. Да, ее уничтожат шквальным огнем. Но ей-то ничего не стоит убить его. Или, что умнее, взять заложником. Он это понимал, и все же спустился к ней, сюда.
Просто для того, чтобы поговорить.
Убедить ее в чистоте своих намерений. В которой и сам он был не уверен.
"Не может же быть, чтобы я хотел плохого. Загляни в мою душу!"
Он был циничным, все в жизни повидавшим, прожженым волком и пошляком. Он был порядочной сволочью. Он хладнокровно высчитывал, как можно ее использовать (при этом не исключая варианта анатомирования ее мертвого тела), он думал о ее женских прелестях на русском матерном и не отказался бы немедленно ее трахнуть; но еще в его душе жило тоскливое отчаяние, отчаянная надежда, и этим уголком души он считал Алейн почти богиней — посланцем Бога, ангелом, и готов был почти молиться ей, умолять, на коленях просить… "загляни в мою душу, не может же быть, чтобы я хотел плохого!"
— Счастья для всех, даром… — тихо сказала Алена. Лисицын резко мотнул головой.
— Нет. Для всех — не получится. Все разные. И даром не надо. Договоримся. Оплатим, отработаем.
Она опустила глаза. Красивая, невозможно красивая. Даже не во внешности дело, мало ли смазливых девок, просто — светится изнутри. Не бывает таких.
— Виталий, — сказала она, — ты ведь хороший человек. Действительно хороший. Ты… мужественный. Честный. Ты не думаешь о себе. Не витаешь в облаках, живешь в реальном мире. То, что ты много пережил — это ведь не случайность. Опыт по случайности не приходит. Ты сам выбрал этот путь. Мог погибнуть десятки раз.
— Не такой уж я хороший, — усмехнулся он. Алейн кивнула.
— Я понимаю, о чем ты. И все-таки это так. Скажи мне, просто скажи — ради чего все это? Зачем ты всю жизнь провел вот так? Ведь мог бы… ты не просто умный, ты исключительный, и сам это знаешь. Мог бы для себя жить, и у тебя сейчас было бы все. А ты… Для чего ты так жил? Чего ты добивался всю жизнь, и чего хочешь сейчас? Что для тебя дороже всего? Есть ведь у тебя что-то, ради чего не жалко умереть?
Губы Лисицына дрогнули, он чуть пожал плечами. Алейн подбодрила его.
— Знаешь — у нас так и говорят. Чтобы было то, ради чего стоит жить и за что не жалко умереть. Что это — для тебя?
— Россия, — хрипло сказал полковник. Черные глаза Алейн внимательно, пронизывающе смотрели ему в лицо. Она помолчала. Потом кивнула.
— Россия. Это красиво, да. Понимаю.
— Это не красиво, — с трудом сказал Лисицын, — это просто… просто вот так.
Алейн покачнулась. А ведь выбраться отсюда, пожалуй, не получится. Разве что убедить его — но как его убедишь?
У него своя любовь. Своя вера.
— Слушай задачку на этику, — сказала она, — представь, что ты любишь женщину. Очень сильно, больше жизни любишь. Боготворишь просто. Без этой любви твоя жизнь не имеет смысла. И вот ее взяли, например, в заложники, и предложили обменять ее жизнь на… ну скажем, на жизнь взвода твоих подчиненных. Твоя реакция?
— Понимаю, о чем ты, — сказал Лисицын негромко. Алейн кивнула.
— Ты очень умен.
— Тебя интересует все человечество. А я недостаточно широко мыслю.
— У меня свой долг, полковник.
— Если понадобится стереть Россию с лица земли ради процветания человечества…
— Не понадобится. Ни в коем случае. Процветание человечества такой ценой невозможно. Даже более того, если кто-то попытается это сделать…
— Да это уже делают! Ты что — не понимаешь? — воскликнул Лисицын, — мы же вымираем!
— На Земле много стран, находящихся в еще более отчаянном положении. Это единая система, Виталий. Всю систему надо менять.
— Всю поменять невозможно… вот если каждый будет заботиться о своем…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});