Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Янакиев отвечал на вопросы сухо, но ясно и точно. Полицейский записывал ответы на каком-то бланке. Четыре лампы освещали его бугристое лицо и крупную руку, которая медленно и неумело царапала бумагу.

— Они нездешние, — сказал Янакиев, когда полицейский попросил его описать убийц.

— Господин полицейский, один наш парнишка их видел, — раздался голос у двери. — Эй, паренек… Да куда же он делся?

— Ушел.

— Почему его отпустили? Кто он, как его зовут?

— Да это Рачика, Рачика сын. Только что ушел, — ответил кто-то.

Полицейский направился к двери.

— В другом месте, в другом его допрашивайте… — Янакиев нетерпеливо взмахнул рукой.

Полицейский взял с письменного стола листок и вышел. Сквозь шум, стоящий во дворе, донеслось пение первых петухов.

«Да, Спиридонов мне поможет… О чем будут допрашивать парнишку — мне все равно…» — решил Янакиев, испытывая облегчение от того, что полицейский убрался, и не переставая думать о своем фельдшере, с которым он восемь лет проработал в больнице.

Вдруг боль из живота поползла по спине, пульс стал неровным, что-то холодное сдавило поясницу. Надежда оставила Янакиева. «Что нужно сделать, пока ясно сознание?.. Ах да, деньги, имущество!.. Об этом я забыл… Это… это то, что нужно сделать. Но неужели нет выхода? И почему приходится это делать?..»

Вошел доктор Кортушков, тот самый, что учился в России, положил на письменный стол свою докторскую сумку и шляпу.

— Ну, коллега, куда вы ранены? Дайте-ка я посмотрю, — сказал он.

Эти слова, сказанные нарочито небрежно, чтобы ободрить раненого, в ушах Янакиева, который не раз и сам произносил такие же пустые, ободряющие слова, прозвучали совсем иначе: «Ну, коллега, здорово вас разделали? Дайте-ка я полюбуюсь».

Служанка подняла одеяло, и сутулый, полысевший врач, без галстука, в измятой и незастегнутой рубашке, видимо только что поднятый с постели, нажал двумя пальцами ранку на животе, откуда сразу же выступило немного крови.

— Нужно делать лапаротомию,[76] нельзя терять времени. Вызовите из Тырнова доктора Халачева, — сказал он, беря руку раненого и считая пульс. Его припухшие от сна глаза избегали взгляда Янакиева. — Если бы можно было вас отправить в Тырново или в Стара-Загору… Но первый поезд будет только через три часа, — добавил он, глядя на стрелки своих золотых часов.

Янакиев вглядывался в увядшее лицо своего коллеги, пытаясь найти в нем подтверждение своих опасений, но оно оставалось все таким же усталым и равнодушным, с тем же покорным и примиренным выражением, убивающим надежду на какую бы то ни было помощь. Давно, очень давно не видел Янакиев так близко своего коллегу, которого он презирал и в чьем взгляде сейчас пытался прочесть свой приговор. Его поразило, что соперник оказался совсем не тем злобным и ненавидящим его человеком, который когда-то всячески поносил его и посылал на дорогу своих людей, чтобы перехватывать едущих к Янакиеву больных крестьян. Кортушков выглядел постаревшим, измученным, сломленным. Янакиев вспомнил о любовных историях его молодой жены; старый соперник предстал перед ним в новом свете, и он понял, что был к нему зол и несправедлив.

— Есть ли у вас боли, коллега? Лучше, пожалуй, не беспокоить сердце и просто положить на живот немного льда.

«И он видит, что безнадежно. — Неужели все кончено и наступает смерть?» — подумал Янакиев и закрыл глаза. Душу его охватил ужас, словно в глубине ее раздался безумный крик, страшной тоской наполнилось сердце. Но это продолжалось всего секунду. Холодный пот выступил у него на лбу.

«Я врач, я должен держаться достойно… спокойно встретить смерть. А может быть, я и не умру, поправлюсь… Этот останется, а я уйду куда-то… О господи, есть ли другая жизнь?» — воскликнул он про себя, охваченный страстным желанием поверить, что после смерти действительио начнется иная, новая жизнь. Но разум его отвергал это, и Янакиев почувствовал рядом с собой пустую и страшную бездну, в которой ему предстоит исчезнуть навсегда.

Кто-то из соседей принес лед, пришел и другой врач — с встревоженным, вытянувшимся лицом. Янакиев понял, что тот взволнован не его несчастьем, а озабочен собственным злорадством — боится его выдать. Пощупав в свою очередь пульс, молодой врач подошел к доктору Кортушкову. Они пошептались, затем врач громко сказал:

— Желатин вполне уместен. Пока приедет хирург из Тырнова, пройдет самое малое четыре часа. Ждать незачем.

Янакиев рассеянно смотрел на своих коллег, словно не понимал, о чем идет речь.

— Господа, позовите нотариуса, нужно составить завещание. Мне плохо, и ничто не может меня спасти, — сказал он. — Вы должны засвидетельствовать, что я в полном сознании. Пусть позовут хаджи Драгана, господина Христакиева… моих друзей. И скорее, время не ждет.

В кабинет с плачем ворвался испуганный молодой человек с непокрытой головой, с добрым и приветливым лицом. Это был фельдшер Спиридонов.

— Господин доктор, господин доктор! — зарыдал он, остановившись в нерешительности.

— Взгляни на раны, дорогой мой, — тихо произнес Янакиев и попытался откинуть одеяло, но Спиридонов опередил его и сам поднял край одеяла.

Фельдшер перестал плакать. Его бледное юношеское лицо стало серьезным.

— Плохо, Иванчо, плохо, — простонал Янакиев. — Если бы я сам мог оперировать, как мы с тобой это делали, может, и была бы какая-нибудь надежда, а сейчас нет. — И он улыбнулся обоим своим коллегам, словно просил простить его за то, что говорит это в их присутствии.

— Господин доктор, вспомните, какие тяжелые случаи встречались у нас с вами! Не отчаивайтесь!

Янакиев ласково взглянул на своего помощника, на его вспухших губах появилась горькая улыбка.

— Никакой надежды, Иванчо, никакой!

Кто-то в коридоре вертел ручку телефонного аппарата — добивался связи с Тырновом. Полицейский, допрашивавший служанку и соседей, время от времени выходил и разгонял любопытных. Фельдшер кипятил шприцы. Наконец из Тырнова ответили, что известный хирург Халачев выехал в К. Это сообщение не обрадовало Янакиева. Он не переставал щупать пульс и тревожился, что потеряет сознание прежде, чем успеет составить завещание.

Делать операцию на кушетке было неудобно, поэтому в кабинет внесли большой стол и положили на него Янакиева. Под сильным светом четырех ламп лицо его стало похоже на гипсовую маску, и только мохнатые брови, которые шевелились над закрытыми глазами, показывали, что это лицо живого, страдающего человека.

8

Молодой Христакиев лежал у себя в комнате и перебирал в памяти впечатления от ужина и особенно недомолвки, которыми он обменивался с Антоанетой, когда кто-то громко постучал в калитку. Во дворе тревожно залаяла собака, из соседней комнаты откликнулась мать Христакиева, уже два года как парализованная. Христакиев подождал немного, надеясь, что проснется служанка, но та так и не встала, и ему пришлось самому подойти к окну посмотреть, кто это так настойчиво стучится.

— Убили доктора Янакиева… Идите скорее, вас ждут! — задыхаясь, крикнул кто-то с улицы и, не договорив, затопал в темноте.

— Ты кто такой?

— Тома Деветаков, Тома!.. Янакиев зовет вашего отца. Но вы тоже должны прийти, господин следователь. Он в живот ранен, тяжело… Бегу будить остальных.

Новость поразила Христакиева, но не вызвала у него ни сожаления, ни скорби. Он оделся и, не дожидаясь отца, направился к дому Янакиева.

В глубине души следователь презирал доктора, как и многие другие люди, считавшиеся его друзьями. Для него Янакиев, несмотря на свою врачебную деятельность и способности, был ничтожеством, потому что жил со служанкой. Молодой человек не мог ему это простить. Если бы Янакиев развратничал с падшими женщинами, он бы его уважал, будь только эти женщины достаточно красивы, но Янакиев мог спать с Цаной и потому в его глазах не стоил и гроша. Христакиев знал и о лишенном всякого смысла сребролюбии доктора. Для кого он копил деньги? И еще вопрос: почему Янакиев предпочитал этот провинциальный город, имея все возможности переселиться в столицу и жить вполне прилично? Именно здесь, по мнению Христакиева, и крылась существенная сторона характера старого холостяка — мелочность духовно ничтожного человека, который боится плавать в открытом море и, как скряга, удовлетворяется мелкими, но верными успехами. Следователь был уверен, что Янакиев остался в К. не потому, что любил этот город, как тот часто заявлял, а потому, что здесь он мог рассчитывать на особо благоприятные условия: на имя своего отца, когда-то известного чорбаджии, мрачного и замкнутого человека, о котором Христакиев с детства сохранил нелестные воспоминания; на имущество, оставшееся от старика… Боялся доверить его чужим людям, которые могли его разворовать? А что было воровать? Потертые черги, продавленные матрацы, почерневший от времени просторный дом с сараями, навесами, с жалкими, потонувшими в паутине пристройками… Во всякой любви кроется какая-нибудь слабость, и любовь доктора к родному городу, не была ли она просто влечением к тихому берегу, где можно беспрепятственно предаваться свинству? Другой чертой доктора, которая раздражала молодого Христакиева, было презрительное отношение к политической жизни страны. В его восхищении всем французским следователь видел какую-то отчужденность и снобизм. Все эти черты Александр Христакиев заметил давно и давно уже презирал доктора, никому не говоря об этом. Свое мнение о людях он хранил про себя и ни с кем не любил делиться им, разве только в самом невинном виде. Составлять же мнение о других было слабостью Христакиева и любимым его занятием.