персонала родом из сельской местности, которая была не прочь по-городскому перепихнуться с аккуратным, лысым, близоруким литератором, у которого времени в обрез.
Порой ко мне под крыло залезали и умные женщины. Часто – журналистки. И многие из них были очень даже миленькими. Но я им не доверял. Они могли быть шпионками. Подосланными Фридтьоувом. А поэтессы для меня были вообще табу: они же могли начать писать обо мне! И даже слагать свои оголенные стихи целыми сборниками. Сводить счеты с любовью, которая так и не состоялась. У-лю-лю! «Ты не можешь и не умеешь любить…» – пели неразбуженные подушечные горлицы о своих мужьях: ко мне эта строчка особенно хорошо подходила. Ни один человек в здравом уме не отважился бы броситься в это постельное болото, – чтоб проснуться с книжкой стихов на лице, – а те женщины уже перепорхнули на следующую подушку. Поэтому все поэтессы в конечном итоге оставались с пропойцами-неудачниками. Нет, они, родимые, мало что могли написать. Им не хватало натиска и силы. Женская литература – последняя буря, промчавшаяся надо мной. Женщины, пишущие про и для женщин. А я-то старался адресовать свои вещи обоим полам. Актрис я вообще не трогал. Они меняли личность, как одежду. А уж ее-то они меняют очень часто. Всем известно: актриса никогда не носит одно и то же два дня подряд. А некоторые даже в полдень переодеваются. Я слыхал, будто у них есть привычка в постели смеяться. А уж это самое последнее, чего можно хотеть.
Я сижу, вытянув ноги, на ровной моховине, на каменно-холод-ной хейди, и ощупываю глазами груди военных лет – такие английские и такие мягкие. Они напоминают мне Ловису. Она была очень даже ничего себе! Затем я переворачиваю журнал и валяю их в мелких росинках во мху: как-никак сейчас ведь Иванова ночь! Девушка с обложки повернулась к объективу голой спиной: черноволосая, стриженая, шея толстая, и на затылке изящно встречается с волосами: это место за ушами всегда такое красивое! Сквозь меня проходит теплый ток – когда я ощущаю, что мой дружочек дает о себе знать. Мы с ним столько лет не виделись!
Глава 18
Той ночью я вышел из дому. Пока герои и читатели спят, я брожу по ночным столикам страны. Мое творение на удивление обширно. И, по-моему, безупречно. Как и всякое божье творение. Я позволю себе похвалить самого себя: автор на собственной хейди. Который осознает, что его творение больше него. Даже литературное произведение в человеческую голову не вмещается, не говоря уж о целом мире.
Куда бы я ни шел, везде взлетали птицы: в основном ржанки и песочники, одна куропатка, – и садились на близлежащие валуны, словно скорбящие магометанки, призывающие Аллаха: исполненные страха, матери четырех яиц, которые они перед этим высиживали целых шесть недель. Я все обшарил глазами – и вот наконец увидел гнездышко возле холодного пятнистого камня. Из яиц недавно вылупились птенцы: в гнезде все еще лежали скорлупки от последнего яйца. По-моему, это песочник: навстречу миру раскрывались четыре маленьких рта, готовых на все, – и в силу какого-то древнего коммунистического инстинкта любви я начал волноваться, что они голодны. Как будто кормить их – моя забота. Но потом я очнулся от пронзительного тревожного крика матери птенцов, доносящегося с близлежащего каменистого участка, и пошел дальше своей дорогой.
На самой верхней точке Хельярдальсхейди я набрел на старую каменную веху и сделал возле нее привал. Заморосил дождик. Я заметил, что между камнями, из которых была сложена веха, заткнута старая пожелтевшая овечья кость, пустая внутри. В ней оказалась свернутая трубочкой бумажка, на которой были нацарапаны строчки, заметки и напоминания: «Почитать “Divina Comedia”»; «Хроульв называет И. Христ.: “Младенчик”»; «Веснушчатый, как воробьиное яйцо»… Под конец работы над каждым романом у меня всегда оказывался целый такой длинный список идей, и нередко, из-за чистейшего стресса, что срок сдачи рукописи уже на подходе, я так и втыкал их «сырыми» между словами, строками, камнями, в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь обнаружит их. Кто-нибудь, но не я.
К утру распогодилось. Когда я вернулся в долину, там уже настал июль. Я посмотрел: не иначе как Хроульв принялся за сенокос. К югу от озера слышалось тарахтение древнего трактора. Очевидно, я рановато начал. Я вижу, что овцы еще не на летнем пастбище. Во дворе стоит «русский джип». Гость приехал.
– Ты их еще не купал, – сказал он.
– Эх, что верно то верно: не купал, – отвечает Хроульв.
Я сижу с моим маленьким семейством за обеденным столом. На тарелках остатки старой вареной овчушки. Эйвис тайком поглядывает на гостя. В окне летнее солнце. Скир сияюще бел[76].
– Сейчас фермеров обязали их купать по меньшей мере раз в год.
– Ах, люди и сами-то чистоту соблюдают по-разному: один купается чаще, другой реже, – говорит фермер, делая внушительный глоток скира. Семилетний Грим таращит на него глаза, готовясь встать на защиту чистоплотности своего отца; кажется, ему хочется сказать то, что думает читатель: «Папе купаться не нужно». Но он этого не говорит. Видимо, я это вычеркнул из последней корректуры. К счастью. У меня и без этого тупого юмора хватает.
– А сейчас закон такой вышел. По правилам, всем фермерам восточной Исландии полагается каждую весну купать овец.
– Ага, пусть сначала сами вымоются, хух, всю свою мучицу грязную с себя смоют, а потом уж нас под душ загоняют. По-моему, покойный Гитлер такую идею бы непременно учел.
– Хроульв, давайте не будем все переворачивать с ног на голову…
Агроном так же недавно выпустился из учебного заведения, как и пастор: у него еще не обсохло молоко на его пухлых губах – но он полон новых «акцентов», как это раньше называлось, делового подхода. Они были «современными людьми», не привыкшими иметь дело с вечным исландцем, жившим вне социума, его телефонов, электричества, законов и правил, ставившим с ног на голову все, что они ему говорили в те редкие разы, когда появлялись у него в долине. Для Хроульва важнее был не закон, а загон.
Баурд Магнуссон был новоиспеченным советником-консультантом этого округа. Родился в Акюрейри, образование получил в Хоуларе и в Норвегии. Он носит мои собственные круглые очки на своей ребяческой рожице, по которой рассыпаны кратеры от прыщей. Рот у него маленький, стиснутый, нос вообще не в счет, а брови над стеклами очков заострены от учености и правды. Он сидел на стуле напряженно. Амбициозность у него – словно нож в спине: сидеть с