Неодобрительно поглядывая на этот серп и молот, Капустин говорил по черному телефону:
– Пусть готовят борт. Сегодня. Да. Да. Карманников обязательно… Да…
Посетитель деликатно глядел в стену, делая такое лицо, чтобы стало ясно – если он и услышит какие-то секретные слова, то все равно их не поймет, а если и поймет, то сразу забудет.
Капустин наконец положил трубку и уставился на гостя, вспоминая, о чем шел разговор.
– А, – сказал он. – Ну да. Семен, к тебе вопросы. Прошлый раз ты мне феминизм через Маркса объяснял, помнишь? Я за тобой повторил пару раз в хорошем обществе – меня вообще никто не понимает… Смотрят как на идиота и смеются. При чем тут Маркс?
– Товарищ генерал, Маркс тут ни при чем.
– Но я точно помню, ты про Маркса говорил. Про Маркса, пизду и сверхприбыль.
– Не про пизду per se, товарищ генерал, а про пиздофашизм. Так радикальный феминизм обозначают сегодня в левом дискурсе. И не про Маркса, а про культурный марксизм. Это тоже совсем другое дело. Франкфуртская школа, критическая теория… Маркузе, Адорно… Хоть идет, если разобраться, тоже от масонов. Через пост-антропософию и университет Гете.
– Маркс, марксизм. Какая разница. А почему именно марксизм?
– Просто игра слов, товарищ генерал. Классический марксизм тут вообще ни при чем. Его на Западе уже свернули в трубочку и поставили в чулан. И в общем понятно, по какой причине.
– По какой?
– Ну посмотрите сами. Один процент держит за яйца девяносто девять. С точки зрения марксизма ситуация предельно ясная. Кто угнетатели, кто угнетенные, и через какой механизм. Кто ж такую картину мира спонсировать будет? Особенно если все рычаги у одного процента?
– Я спонсировать не буду точно, – сказал Капустин. – А при чем здесь сверхприбыль? Она-то каким боком?
– А вот представьте себе университетскую аудиторию. Сидят молодые ребята с умными глазенками. Слушают доклад о сверхприбыли, финансовом капитале и его контроле над планетой. Думают. Прикидывают, где что и кто чей. И тут в аудиторию врываются муслимы в тюбетейках, черные лесбиянки с дредами, культурные воины в балаклавах и кто там у них еще, вся эта новая совесть мира. Понятно, с пиздофашистками во главе. Весь мульти-культи, короче. И начинается гевалт с радужными флагами. И выясняется, что кровососы и угнетатели – это не барыги из Сити или с Уолл-стрита, а обычные мужчины с белой кожей. Потому что у них привилегии.
– Какие? – спросил Капустин, нахмурив брови.
– Первая привилегия – что есть член, а вторая – что он белого цвета. Мало того, что у них привилегии, они еще говорят неправильно, потому что родители у них были реакционные мудаки и с детства учили языку ненависти. И вообще их в тюрьму надо за тестостерон. Понимаете? После этого про тех, кто зеленого печатает, уже как бы и вспоминать неудобно… Неактуальная повестка. Поэтому банки весь этот культурный марксизм потихоньку и спонсируют. Из сверхприбылей, ясное дело.
– А… Вот теперь понял… Сложно ты объясняешь, запутанно. А гаитянские колдуны здесь каким боком?
– Гаитянские колдуны? Это не я говорил, товарищ генерал.
– Не ты? Точно?
– Точно.
– Ну ладно, тогда иди…
Капустин подтянул к себе лист бумаги и стал что-то на нем рисовать ручкой. За молодым человеком с белыми волосами закрылась дверь, и сразу же зазвонил черный телефон. Капустин взял трубку.
– Михайлов? Да, освободился. Заходи.
Дверь приоткрылась – и в кабинет вошел новый посетитель. Капустин, не отрываясь от рисунка, указал ему на пустой стул.
Новый гость был жидковолос и усат. На нем был коричневый костюм настолько дурного покроя, что это походило на сознательно принятую позу покорности. Однако круглый металлический значок на лацкане пиджака, похожий на маленький пронзительный глаз, намекал, что не все так просто. В руках у него была пухлая черная папка с надписью «НА БРИФИНГ».
– Так, Михайлов, – сказал Капустин, когда гость сел. – Времени мало, давай по всем вопросам кратко. Три минуты на каждый… Сначала вот что скажи – это ты про гаитянских колдунов говорил?
Михайлов кивнул.
– Я.
– Во. Когда?
– Когда доклад был по отделу мозга. Говорили про политкорректность.
– Да-да. Ну-ка напомни, при чем тут колдуны.
– Ну это просто такой пример был из интернета, товарищ генерал. Что, манипулируя произвольными лингвистическими запретами, можно добиться серьезных результатов по зомбической трансформации психики. Почти таких же, как гаитянские колдуны достигают психотропами.
– А какой механизм?
– Это лучше на примере объяснять, – ответил Михайлов. – Вот, например, слово «ниггер». Если вы белый, употреблять его нельзя ни при каких обстоятельствах – последствия будут на всю жизнь. Белого американца достаточно один раз напугать в детстве, и он уже никогда так не скажет. В крайнем случае, чтобы обозначить табу, будет говорить «N-word».
– Ну и?
– Но очень трудно – практически невозможно – заставить мозг полностью исключить термин из внутреннего диалога. Мозг будет, во-первых, жевать это слово, а во-вторых, моделировать будущее, где нарушается запрет на его употребление, потому что такое моделирование и есть одна из главных функций неокортекса. Будущее по любым прикидкам получится неприятное. Поэтому мозг станет сам себя пороть и пугать при любой активации соответствующего нейрокоррелята. Причем происходить это может ниже порога осознанности. Человеку страшно, ощущается какая-то угроза – а почему, непонятно. То же самое будет происходить при встрече с любым негром, даже самым мирным. Поэтому белые полицейские в них и палят все время. Расизм тут ни при чем. Полицейские на самом деле стреляют не в негров, а в свой культурный гироскоп. Просто источник экзистенциальной угрозы проецируется наружу.
– Ой, опять сложно… А зачем наш мозг такие вещи вытворяет? Сам на измену садится?
– Наши предки так выживали, товарищ генерал.
– А почему это помогает выживать?
– Ну вот представьте двух кроманьонцев. Первый все время на измене и трясется от страха – ему кажется, что за углом что-то притаилось и ждет. Может, пещерный медведь, может троглодит-живоглот… А второму ничего не кажется, и он смело туда идет.
– И?
– Второй не оставил потомства. Его троглодиты съели. Оставил только первый – мы от него произошли. Поэтому мы с вами тоже весь день на измене, товарищ генерал. И с утра до вечера думаем – чего там, за углом? То? Или это? Вдруг я не то сделаю? Не то скажу? А в промежутках иногда удается перепихнуться. Вот это и есть наша жизнь с точки зрения эволюции. Выживание-то продолжается.
– Ты что-то уже говорил похожее недавно, – нахмурился Капустин. – Только про порнуху…
– Так точно. Это когда вы спросили, почему у японцев члены такие маленькие.
– Ну-ка напомни.
– У них не маленькие. У них, с точки зрения пропорций, как раз самые для человека нормальные. Просто у северных народов длиннее, потому что им в верхнем палеолите надо было еще под два слоя меха подсунуть. Те, у кого короткий был, до наших дней не досунули.
– У тебя получается, – сказал Капустин, – что выживает только тот, кто с длинным хуем и на измене.
– В нашем регионе однозначно, товарищ генерал.
Капустин с сомнением покачал головой.
– А что вас удивляет? – спросил референт. – Это Гегель мог про абсолютную идею фантазировать. А у природы своя логика. И свое, если угодно, чувство прекрасного. Вы поглядите на мир, где мы живем. Неужели непонятно, кто в нем сохранится?
– Те, кто на измене?
– Конечно. Они собранней. Алертней. Если человеческий мозг, как унтер-офицерская вдова, сам себя порет, он все время начеку.
– Хочешь сказать, политкорректность дает повод для такой порки?
– Да каждые пять секунд. Сейчас стали исследовать ее действие на мозг методом магнитного резонанса – и там много интересного всплыло. Появляется, например, осциллирующий контур, связывающий лимбическую систему с зонами Брока и Вернике, что нетривиально, поскольку…
– Это я все равно не пойму. Давай про практический аспект. Понятный.
– Возникает своего рода водораздел между внутренним диалогом и внешней речью. С одновременным разделением отвечающих за это нейронных контуров. Оруэлл в чистом виде, причем на ровном месте. Чем больше запретных тем и слов, тем больше скрытых психических напряжений. А они создают чувство нависшей угрозы.
– Угрозы чего?
Михайлов развел руками.
– Тут уж каждый свой подвал подключает. Но результат один и тот же. Вокруг сплошной Диснейленд, а человек чувствует себя как в тридцать седьмом году в парке Горького. Одно неосторожное слово, и прощай моргидж[31]. Внешний мир начинает казаться враждебным и опасным, возникает чувство отверженности и одиночества – и чем больше запретных слов и обходных контуров в речевой зоне, тем глубже отчуждение и недоверие к окружающим. Конечный результат – депрессия, раздвоенность, шизофрения, биполярный психоз. Выплески неконтролируемой агрессии, в том числе стрельба по незнакомым людям.