Дело, однако, не сводится только к сходству масонсокого арго с уголовным. Голгофский приводит целый ряд экстралингвистических параллелей.
Так, «пальцовка», характерная для уголовного сообщества – это трансформировавшийся язык условных жестов, обычный для масонов всех обрядов и ветвей. Сюда же относится и длинный ноготь на мизинце, общий для вольных каменщиков (такой был, например, у Пушкина) – и для урок. Когда-то даже считалось, что отличить уголовника от масона проще всего, поглядев, грязен этот ноготь или чист.
Молодческий дискурс «петухов и педерасов», с которыми уголовнику не зазорно вступать в интимный контакт, если он проходит по определенному ритуалу – это экзальтированная и торжественная масонская гомосексуальность, маскирующаяся под лагерную гомофобию. Корни этого феномена тоже берут начало в Храмлаге (вспомним формальную инициацию во «французы»).
И, наконец, уголовные «колы» – все эти «звезды», «черепа», «ножи и змеи» – это выродившаяся масонская тайнопись, до сих пор содержащая, возможно, отсвет Великой Тайны.
Подводя итог, Голгофский гениально формулирует: «Блатные базары, колы и распальцовка есть карго-культ масонской криптомемевтики, криптосемиотики и криптосемантики».
Анализируя блатные татуировки и песни, дошедшие до нас из шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых, Голгофский отмечает быстрое вырождение пост-храмлаговских каменщиков.
Увы, оторванная от сгоревшего корня ветвь советского масонства, привитая и прижившаяся на материке, оказалась тупиковой – завершить Великую Работу во второй раз «законники» Большой Земли не смогли, и вывезенный из Храмлага символический капитал постепенно девальвировался и выцвел. Соль потеряла свою силу.
Можно ли поверть, глядя на китчеватый особняк какого-нибудь подмосковного вора, что перед нами поздняя вариация на тему Соломонова Храма? Трудно, конечно. Но именно так выплеснулась на берег настоящего волна, забывшая свой смысл и исток – волна, что была когда-то бурей, мечтавшей явить миру Бога… Не так ли и скорбная земля наша: поднялась против несправедливости и мирового зла, покачнулась, приняла в свою грудь миллион ядовитых стрел – и упала, свернувшись дачным поселком на Новой Риге…
Голгофский, как мы видим, не склонен к историческому оптимизму, но все же он дает надежде шанс. Быть может, пишет он, двадцать два брата, отплывшие из Храмлага на остров Моржовый в октябре шестьдесят первого, еще… Нет, не живы – такое трудно себе представить, да и не для этого они оставили свой суровый приют.
Но возможно, что они все еще сидят рядом друг с другом в какой-нибудь ледяной пещере: мертвые куски вечного льда, ждущие своего часа. Перед ними на полу – превратившееся в лед вино и вновь ставший камнем хлеб. Но колы на замерзших спинах все еще хранят секрет Magnum Opus – ту критическую тайную информацию, тот таинственный ключ, которым надо открыть пророчество Иезекииля, чтобы двери Тайны распахнулись вновь…
Когда-нибудь их найдут, прочтут письмена на их задубевшей коже – и мир опять почувствует над собой улыбку Бога, ощутит ту же надежду, увидит тот же свет, что озарил его в шестидесятые годы прошлого века.
Но может оказаться и так, что наш мир уже слишком глубоко погрузился в самодовольную грязь. Бог постучит в двери к тем, кто должен его ждать – и никто его не узнает… Он постучит раз, постучит два – никто не выйдет ему навстречу, и он уйдет себе восвояси.
Впрочем, не к лучшему ли это? Как знать, сколько таких некормленных богов уже бродит по этой равнодушной Вселенной.
Труд Голгофского заканчивается мощным crescendo – приведем его целиком:
Я пишу эти строки в Сандунах (где и была создана большая часть моей книги), а напротив сидит целая компания блатных в банных фартуках. Они перетирают что-то за пивом, пальцуя и засвечивая колы. Я гляжу на них, и душа моя исполняется странного томления; вспоминаю «Озимандию» Шелли – и поражаюсь, как быстро испаряется на ветру истории культурный бэкграунд, все еще связывающий нас с Европой…
Да и был ли он вообще? Смотрю на их фартуки, на их цепи, на их уже не понятные им самим татуировки – и думаю о тщете земных путей.
Любое семя, упав в русскую почву, не даст того плода, на который надеется сеятель. Вырастет из него обязательно что-то иное, неожиданное – иногда нелепое и смешное, но часто и великое, завораживающее жуткой, смертельной красотой… А бывает, что то и другое соединятся вдруг в одно невообразимое целое.
Так как же нам оценить судьбу русских масонов, эту страшную метафору заката европейской России? Назвать ли ее чудовищной? Или, наоборот, грозно-прекрасной – как сам ослепительный пятидесятимегатонный триумф их Великой Работы? На этот вопрос каждое сердце должно ответить само.
Но вот что пугает – над миром сгущаются тучи, и Россию, похоже, опять готовят к ее обычной жертве…
Полно, а не слишком ли долго мы работаем мальчиками для жертвоприношений у этих надменных господ? Стоит ли нашей боли выкупаемый ею мир? И если наши хмурые колонны все равно обречены маршировать в Вавилонскую печь, не взять ли нам с собой всех тех, кто так бойко ее разжигает – вместе с их песиками, поварами, яхтами и прочим инстаграмом?
Впрочем, кто же нам разрешит – и кто нас спросит… Ведь не спрашивали ни разу и прежде. Спасибо Господу уж и за то, что в эти тревожные дни фейсбуку обещана наконец кнопка «dislike» – как долго взыскивало ее русское сердце!
Думаешь обо всем этом, ужасаешься безднам, печалишься о несбывшемся, а соседи по бане, защищенные броней своего неведения, хохочут, звенят кружками, стучат золотыми перстнями – и торопятся сказать друг другу что-то очень веселое:
– Масаны́! Масаны́!
Часть 4. Подвиг Капустина
оперативный этюд
Кабинет (длинный и узкий, с четырьмя большими окнами) производил странное и даже тревожное впечатление – до того пустым, аскетичным и неуютным он выглядел.
Казалось, что это не кабинет, а временно превращенная в него часть коридора, куда специально не заносят хорошую мебель, потому что человеческая жизнь – это совсем ненадолго, и скоро все придется выносить опять. И еще чудилось, что сквозь пустоту дует неощутимый, но очень холодный сквозняк.
Наверное, ощущение незаполненности появлялось оттого, что здесь не было стола для совещаний, обычного для помещений такого размера. На самом же деле комната вовсе не была пуста.
В ней стояли массивный письменный стол (за которым сидел хозяин кабинета генерал Капустин – назовем его так) и большой сейф. От стола к двери вела ковровая дорожка. На приставной тумбе рядом с генеральским креслом помещался большой компьютерный монитор, селектор и три телефона – красный, зеленый и черный. На полу стоял ребристый алюминиевый кейс с пятиразрядным номерным замком.
Единственным украшением кабинета была застекленная ретро-грамота на стене – Дзержинский, щит и меч, склоненные знамена и расплывающийся машинописный текст на белом поле:
Главному Пси-Управлению за отличную службу!
Ю. В. Андропов
Из-за толстой золоченой рамки и размашистой подписи грамота выглядела не идеологическим документом, а аутентичным предметом старинного искусства, почти работой какого-нибудь фламандца. Но уютнее от этого в кабинете не становилось.
В общем, если дизайнер этого светлого, большого, но крайне мрачного помещения хотел напомнить посетителям, что человек на земле лишь путник, а жизнь – это длинный коридор с нарисованными поворотами, кончающийся стенкой, то это ему удалось вполне.
Капустин был одет в гражданский костюм с металлической искрой, кремовую рубашку и черный галстук с глянцевым отливом (с первого взгляда было ясно, что это не просто черный галстук, а именно тот монохроматический однополярный символ, который вслед за амерканскими президентами стали носить главврачи санэпидемстанций, директора рынков, районные прокуроры и вообще все те люди, чей мир в практическом смысле тоже вполне однополярен).
В протяженной пустоте перед Капустиным стоял одинокий стул, на котором, словно на эшафоте-бонсай, жался посетитель. Это был сильно располневший молодой человек с миловидным лицом, розовой кожей и совсем белыми волосами. На нем были коротковатые салатовые штаны, мокасины на босу ногу и майка с нежно-розовым, в тон лицу, серпом и молотом – нарисованным в таком необычном ракурсе и так кавайно, что никакой советской радиации от символа уже не исходило.
Неодобрительно поглядывая на этот серп и молот, Капустин говорил по черному телефону:
– Пусть готовят борт. Сегодня. Да. Да. Карманников обязательно… Да…
Посетитель деликатно глядел в стену, делая такое лицо, чтобы стало ясно – если он и услышит какие-то секретные слова, то все равно их не поймет, а если и поймет, то сразу забудет.