class="p1">В основном Граса была услужливой, но за те восемь лет, что она жила в нашей семье, мы с Шарлем узнали, что некоторые действия она подразделяла на правильные и неправильные. Это было явно неправильным. В ее голосе звучала такая решительность, что Шарль бы улыбнулся и вздохнул, но его губы были недвижны. Она развернулась и вышла из комнаты, а я прикоснулась к его холодной коже и отдернула пальцы. Нужно было бы поцеловать его, но я не смогла. Я вспомнила его нежный поцелуй предыдущей ночью, последний.
Граса вернулась с охапкой цветов. Наверное, прошлась по дому, собирая все букеты из ваз и срезая цветы в горшках. Она бросила их мне в руки и начала срывать головки и бросать их в гроб.
– Гм, сеньора, так не положено, – возразил герр Хоффман, протягивая руку, чтобы ее остановить.
Она не обратила на него внимания.
– Может, это не в обычаях сеньора Шарля, но у нас делают так, а я пока здесь, – заявила она с той твердостью, что так нравилась Шарлю. – Я не задержу.
Она подхватила белоснежную орхидею с красными пятнышками и вернулась к работе.
Я кивнула, а герр Хоффман вздохнул. Мы стояли и наблюдали, пока Граса сооружала венчик из цветов, лепестков и орхидей над его головой. Потом она наклонилась над гробом и сделала то, чего не смогла я.
– Прощайте, сеньор Шарль. Вы были мне старшим братом.
Она поцеловала его в лоб.
– До следующей встречи.
Она отступила и взяла меня за руку.
Герр Хоффман и трое помощников подняли крышку и закрыли моего любимого, покоившегося среди цветов.
* * *
В тот же день позже мы шли за гробом, когда его везли к могиле на еврейском кладбище в Инхауме. Во время короткой службы в кладбищенской часовне меня охватило чувство нереальности происходящего. Молитвы читали на иврите. Мужчины были в традиционных головных уборах – кипах – и ботинках, женщины стояли по другую сторону, к ним лицом, раввин произнес бессмысленный панегирик о человеке, которого не знал.
Мы вышли из часовни к рядам простых бледно-серых могил под чистыми небесами. Мужчины, омывавшие и готовившие тело Шарля, сняли гроб с катафалка и поставили рядом с могилой на толстые веревки, готовясь опустить. Хотелось верить, что все это сон.
И вдруг я поняла, что не сплю, что все это происходит на самом деле.
– Нет! Нет! Я должна его увидеть! – закричала я, бросаясь вперед. – Я с ним не попрощалась.
Герр Хоффман и рабби обменялись несколькими словами, потом кто-то вышел вперед и открыл крышку. Я подошла взглянуть в последний раз и ужаснулась от кошмарного зрелища. В жаре и темноте закрытого гроба бледное мертвое лицо оживилось роем крохотных черных насекомых, выползших из цветов, уложенных Грасой. Крохотные существа атаковали его ноздри и бегали по губам. Я вскрикнула и упала в обморок.
Когда я пришла в чувство, через несколько минут или, может, часов, то услышала беспорядочный ритм лопат. Я поднялась и увидела, как мужчины в ботинках бросают грязь, с каждым броском раздается стук земли о деревянную крышку. Было поздно.
Лишь спустя много лет я снова стала ставить букеты в доме, но только с чистыми высушенными лепестками, как в хрустальной чаше.
Глава 15. Зеркало
Ма chère, ты никогда не спрашивала ни об этом зеркале, ни о других в квартире. А знаешь, как дорого стоят хорошие зеркала? Мне кажется, ты и не понимаешь, что зеркало зеркалу рознь. В магазине зеркала должны слегка стройнить покупателей. В спортивном зале чуть подчеркивать мускулы, что мужчины качают до седьмого пота. Такие зеркала слегка подправляют подлинную сущность. Я впервые обратила внимание на важность зеркал, когда работала у Диора.
Здесь, дома, мне необходимы ясность и горькая правда. Это зеркало – самая дорогая вещь в ванной. Стоимость мраморной плитки на полу и шкафчиков не идут с ним ни в какое сравнение.
Когда я покупала эту квартиру, первым делом проверила, что в коридоре у двери могу повесить четыре зеркала в полный рост. Иначе как еще женщине проверить, все ли в порядке, прежде чем выйти в свет?
Вернувшись с кладбища, я первым делом заметила, что зеркала в коридоре были завешены плотным миткалем. Я хотела снять покрывало.
– Frau Dumarais, bitte nicht[32], – попросил герр Хоффман. – Во время шивы, первой недели траура, мы закрываем зеркала. Пойдемте в дом.
Он повел меня в гостиную.
– Что такое «шива»? – спросила я, ошеломленная, словно муха, которую без задней мысли сбили на лету.
– Шива означает семь дней траура, который мы соблюдаем. Эти семь дней, фрау Дюмаре, вам нужно носить рваную одежду и ходить босиком, сидеть низко, ближе к земле. Мы закрываем зеркала, потому что вас не должно тревожить, как вы выглядите.
Он подвел меня к единственному низкому стулу, который кто-то поставил в дальний угол комнаты.
– Тут вы должны сидеть, – пояснил он.
Когда я на него уселась, меня осенило, что он прав. Мне не было дела до моей внешности, более того, я даже не представляла, что когда-нибудь снова ею займусь.
Он немного постоял около меня, потом объяснил:
– Мир был создан за семь дней, и семь дней мы скорбим об усопших.
Он отступил на шаг и сказал:
– Живите долго.
Долго! Я тогда была далека от такой мысли.
Смеркалось. В дом потянулись люди, приходившие на похороны. Раввин возглавлял читающих молитвы, мужчины декламировали нараспев вместе с ним, женщины держались вместе, в стороне. Один из коллег Шарля произнес панегирик. С низкого стула я видела лишь лес ног. Я закрыла глаза, но передо мной сразу возникло видение: насекомые, роящиеся вокруг носа и полураскрытых губ Шарля. Я стиснула кулаки и коснулась паркета из древесины жакаранды на полу.
Послышался звук настраиваемой гитары. Потом тихий голос, полный томящей боли, запел Chega de Saudade. Пел Жуан Жильберту. Я подняла голову, удивляясь, уж не привиделось ли мне это, но в комнате все притихли, словно слушая молитву. Я зажмурилась. Наверное, Шарль в тот вечер, когда они беседовали, попросил Жуана прийти еще раз. Это были его последние объятия и дар для меня. Звуки окутывали меня, слезы лились рекой, вымывая страшный образ насекомых. Но мне не хотелось расставаться с печалью, только так я чувствовала связь с Шарлем. Мне хотелось завернуться в грусть, словно в одежды. Я отколола золотую брошь и вонзила в шелковую черную ткань, сминая и вытягивая, пока платье не порвалось.
Люди, один за другим, проходили мимо,