все этого ожидали.
Вскоре после его ухода в дверь опять позвонили, на пороге стоял невысокий лысеющий человек в бежевом льняном костюме.
– Эрнесто Хоффман, – тихо представился он, наклоняя голову.
– Герр Хоффман.
Я протянула ему руку, но он твердо держал соломенную шляпу перед круглым животом, и я ее опустила, чувствуя неловкость.
– Фрау Дюмаре, – ответил он, снова поклонившись. – Успокойтесь.
Он помолчал, будто не решался что-то сказать, потом продолжил:
– Извините, время поджимает. Могу я на него взглянуть?
Я не могла ничего сказать, поэтому повернулась и пошла к лестнице, показав, чтобы он следовал за мной. На полпути я остановилась и повернулась к нему.
– Что такое «Хевра кадиша»?
– Это то, что мы делаем… евреи. Как похоронное бюро. «Святое братство». Мы для вас сделаем все.
Он поднялся на одну ступень.
– Все?
– Да, – ответил он и сделал еще шаг, мягко заставляя меня идти вперед.
Я поднималась, а он объяснял.
– Омоем, подготовим, оденем тело и положим в гроб.
– Это желание Шарля?
Я была поражена до глубины души. В нашей жизни ничего не было связано с его корнями, и все же он пожелал традиционные еврейские похороны. Он будто отгородился от меня, закрыл доступ к сути, к внутреннему миру.
– Да.
– Он никогда ничего не говорил.
Герр Хоффман не ответил, и мне стало еще грустнее. Мы остановились перед кроватью, где я оставила Шарля. Герр Хоффман кивнул и пробормотал молитву на незнакомом гортанном языке, как я догадалась, на иврите.
– Откуда вы его знаете? – спросила я.
– Можно?
Он показал на стул у окна. Я кивнула и села на кровать в ногах у Шарля.
– Мы встречались дважды. Я был в Аушвице, в соседнем от него бараке. Играли в шахматы, раз или два, он выиграл. Нельзя сказать, что мы дружили, но были знакомы там и оба выжили.
Он с болью посмотрел на Шарля.
– Это особая связь.
– Могу только представить.
Я попыталась представить этого полного человека среднего возраста в лагере вместе с Шарлем, но у меня не получилось. Шарль всегда был плотным, мускулистым, но теперь его бесчувственное тело было похоже на скелет, каким он, наверное, был тогда. Меня охватило желание узнать то, что знал этот человек о прошлом, которое скрывал от меня Шарль.
– А вторая встреча? – спросила я.
– То было несколько лет назад. Мы встретились на улице, в Лапа. Выпили кофе, обменялись адресами.
– Не понимаю, он никогда не рассказывал.
Лапа, деловой район Рио, находился по соседству. Шарль там бывал очень редко. Эта встреча была связана с прошлым, от которого он меня ограждал, но все равно больно было узнать, что он что-то от меня скрывал, когда мы были вместе… Мне-то казалось, что мы делились всем.
Герр Хоффман по-доброму посмотрел на меня.
– Откровенно говоря, у нас было мало общего, кроме лагеря, о чем мы оба не любили распространяться, – вздохнул он. – Фрау Дюмаре, не расстраивайтесь. Когда перестраиваешь жизнь на пепле погибших родных, оглядываться просто невозможно. Он не рассказывал, чтобы не омрачать счастья.
– Мне трудно это понять, – совершенно растерявшись, сказала я. – Но если вы больше не виделись, как вышло, что он оставил записку, чтобы я вам позвонила?
– Он позвонил мне, когда заболел. Я знаю, что Шарль не религиозен, но он захотел, чтобы его похоронили по еврейским обычаям. Мы, выжившие, видели слишком много наших, бесцеремонно сожженных, их пепел развеян ветром, или расстрелянных и похороненных полуживыми в известковых карьерах. Он хотел, чтобы его похоронили с соблюдением всех ритуалов, за сына и жену, мать и сестру, за тех, что погибли раньше, и за себя.
Меня пронзило болью. Его решение не иметь детей было предъявлено мне, как необсуждаемое, а теперь он выбрал, какими должны быть его похороны. Я бы его переубедила, Дона Апаресида уверила меня, что он бы не стал сопротивляться. Но у меня не было выбора. Шарль на компромиссы не шел. Ни в чем. За это я его и любила.
– Если такова его воля, – покорно сказала я, – то я согласна. Но к чему такая спешка?
– Мы по возможности должны похоронить его сегодня. В течение двадцати четырех часов.
– Двадцати четырех часов? – взорвалась я, забыв приличия. – Это сумасшествие. Так нельзя.
Я встала, села, дотронулась до холодной руки Шарля и сразу отдернула руку – как будто это был не он.
В дверь позвонили.
– Мне жаль, что Шарль вас не предупредил, но такова его воля.
– И выбора у меня нет?
– Фрау Дюмаре, никто из нас такого бы не выбрал, но таковы наши обычаи и его воля.
Я закрыла глаза. Мне эта спешка не нравилась, слишком быстро. Я заставила себя взглянуть на неподвижное тело Шарля. Оно никогда не оживет – ни сегодня, ни завтра; ни час, ни день ничего не изменят.
– Вы правы, – ответила я. – Конечно.
В дверь снова позвонили.
– Должно быть, мой коллега, – сказал он и встал. – Чтобы выполнить волю Шарля, нужно работать быстро. Я вас оставлю попрощаться и вернусь через несколько минут.
Я стояла у кровати и смотрела на неподвижное тело. Оно было больше похоже на манекен, чем на моего мужа. Буквально двенадцать часов назад мы были вместе, и все смешалось: слюна, жар и пот. Я заснула в его теплых объятиях. Мне хотелось его поцеловать, зарыться носом в шею, вдохнуть его запах, но напрасно. Это был уже не он, а труп.
Герр Хоффман выпроводил меня из спальни, и я приняла душ в ванной Грасы. Она принесла мне простое черное шелковое платье, и я села за стол Шарля и стала обзванивать людей по списку и вычеркивать тех, кому позвонила. Все звонки были сделаны, и осталось только ждать катафалка. Похороны были назначены на четыре часа. Я спустилась в кухню к Грасе и стала крутить стакан с водой, который она мне предложила.
Герр Хоффман зашел в кухню.
– Фрау Дюмаре, – позвал он, и от его тихого голоса я чуть не подпрыгнула. – Он готов. Может, вы хотите на него взглянуть, прежде чем мы закроем гроб.
Грубый деревянный неполированный гроб стоял рядом с кроватью на передвижной подставке. Я шагнула в спальню и остановилась. Граса шла рядом и, взяв под локоть, повела дальше.
В гробу лежала бледная копия, похожая на Шарля, в незнакомом бесформенном белом льняном одеянии – я бы такое не выбрала. Его любимым костюмом был серый шелковый и полотняный. Волосы ему уложили слишком аккуратно, глаза прикрыли. Вроде похоже на него, и все-таки это был не он.
– Нет, так нельзя, – сказала Граса.