Читать интересную книгу Монахини и солдаты - Айрис Мердок

А еще была Анна. Отважится ли она лгать Анне? Тим избегал упоминаний об Анне, и Гертруда предположила, что ее он тоже боится. Он не мог не воспринимать ее как враждебную ему силу в жизни Гертруды. Что Анна подумает? Не будет ли встревожена, не возревнует ли? Это вероятно. Не она ли сама уговаривала Анну никогда не расставаться, жить вместе, стариться вместе? Да, и этого тоже хотелось Гертруде, страстно хотелось. Она вспомнила их разговоры в Камбрии, их прогулки у моря и как она спасала ее. Разве она не привязана к Анне? Конечно, и думать нечего, не может она терять Анну. От одной мысли, что такое возможно, ее вдруг пронзила такая боль, что Гертруда поспешила отбросить ее. Анна появилась в тяжелую для них обеих минуту. Она тоже утратила — свою монастырскую «семью», своего Бога. Возможно, даже сейчас, вслед за Гертрудой, Анна думает, что она и ее университетская подруга должны и впредь оставаться нераздельны. Подобные гадания очень расстраивали Гертруду. Но тут она находила поддержку в самой Анне. Анна Кевидж — женщина разумная и сильная. Она все сделает правильно. У нее будет своя жизнь. Она всегда будет близко. Она узнает Тима и полюбит его, потому что он будет мужем Гертруды.

«Муж» — благородное слово, волшебное. Выдержит ли она, дождется ли, выдержит ли Тим? Не глупо ли так мучиться относительно мотивов и результатов того, что может, в конце концов, никогда не произойти? Гертруда неустанно говорила ему о том, как они смогут трудиться: он над картинами, она учительствуя. «Мы будем работать», — «Я всегда буду плохим художником», — «Я хочу, чтобы ты стал хорошим художником», — «Если хочешь этого, тогда ты не должна выходить за меня». — «Так и быть, ты будешь работать, оставаясь плохим художником!» Они уже пробовали так жить. Тим каждый день уходил на этюды, Гертруда занималась хозяйством и листала учебник по грамматике урду. Однако не слишком-то продвигалась, без преподавателя это было сложно. Она жила произошедшим, фактом, новым ощущением себя. Она любила Тима, его ребячливость, его неунывающий характер, его недовольную застенчивость, его животную игривость, его любовь к ней, его талант (в который верила), отсутствие претензий, честолюбия, аффектации или гордыни. Это не было (и такой вопрос она задавала себе) вульгарным вожделением, внезапной страстью одинокой зрелой женщины к молодому мужчине. Это была настоящая, глубокая любовь, которая видит впереди лишь неизменность чувства. Конечно, они бы могли быть с Тимом просто любовниками. Да и Тим ожидал этого. Хотя лишь в силу своей скромности и легкого, беззаботного отношения к будущему, что она тоже не могла не любить в нем. С Тимом жизнь так или иначе становилась легче.

Другие, родственники, говорила она себе, вообще ничего не значат. Она не должна отчитываться перед ними. Они ей не семья. Семьи у нее нет, она одинока, и Тим помог ей это понять. Анна — да, она важна для нее, но совсем по-другому, по-особому. И Графа она действительно любит. Но в конце концов, это касается только Тима и ее… и Гая. Ах, Гай, любовь моя! Как все сложится? Это так непросто, это такой риск. Она была не уверена, в чем он состоит, но чувствовала угрозу показаться аморальной, угрозу глубоких душевных мучений, смятения и неверных поступков.

— Гертруда! Гертруда!

Гертруда испуганно вздрогнула и оторвалась от своих мыслей, услышав голос Тима.

Он бежал к ней по пыльной белой дороге, размахивая руками, задыхаясь, и, когда был уже достаточно близко, она заметила, что лицо у него в крови.

— Гертруда, помоги, случилось ужасное!

Примерно в то время, когда Гертруда, прислонив велосипед к насыпи, уселась в траве на обочине, чтобы спокойно поразмышлять в одиночестве, Тим уже направлялся домой. Он ушел на этюды очень рано, однако ему не работалось, да и солнце слишком сильно стало припекать. Он не пошел к «лику», сам не зная почему, а вместо этого сделал несколько зарисовок «фонтана мха». Это было непросто, а после он решил отправиться домой, выпить чего-нибудь холодненького и дожидаться Гертруды, которая должна была к ланчу вернуться из деревни. Ланч, конечно, превратился теперь для них в праздничное событие. Он любил побыть один, но вдали от Гертруды каждое мгновение думал о ней: зарисовывая что-нибудь, ища подходящую натуру, всегда ощущал ее присутствие, словно сам воздух был насыщен ею, как цветочной пыльцой. Гертруда признавалась, что чувствует то же самое. Ей нравилась обыденность его уходов на натуру, ее походов в деревенскую лавку и тихое волнение от знания, что скоро они вновь увидятся. Жизнь обрела изумительную простоту и успокоительную упорядоченность, словно они были вместе уже долгие годы.

Тим, конечно, тревожился, но его тревога была иррациональна, появлялась и исчезала, вызываемая совершенно не связанными и даже противоположными опасениями. Он не боялся, что надоест Гертруде, хотя понимал: такое возможно. Тут он чувствовал нечто вроде смиренной готовности подчиниться, которая уживалась в нем с ежедневно подтверждавшейся способностью прекрасно ладить с Гертрудой, развлекать ее, радовать, «валять дурака» вместе с ней, серьезно разговаривать с ней на самые разные серьезные темы и, разумеется, заниматься любовью. Это сдержанное «разумеется» было важно. В своей страсти они не были неистовыми или бешеными, не старались «показать себя» или «соответствовать». Они были чутки, и неуклюжи, и нежны, и Тим легко и естественно вступил в права властителя, будто был наследным принцем в мирном счастливом феодальном государстве. Эта нежная власть заставляла его порой радостно смеяться, и Гертруда, понимая его, смеялась вместе с ним. Они часто смеялись вместе, но и печалились тоже, и Тим догадывался, что Гертруда думает о Гае. Если в ней просыпалось чувство вины, она держала его при себе и не считала, что должна вдруг становиться холодной, поскольку и тогда испытывала радость оттого, что Тим существует. А он не строил домыслов относительно ее мыслей. Скорбь Гертруды была ее личным делом, как и любые сравнения между покойным мужем и любовником, которые она могла проводить про себя. О таких вещах он с Гертрудой не говорил.

Серьезные темы, которые они обсуждали, большей частью касались их двоих. Конечно, чувствуя себя, сейчас во всяком случае, в безопасности, они рассуждали обо всех возможных причинах, по которым их отношения можно счесть, и, возможно, даже справедливо, ненадежными. Гертруда сказала, что она годится ему в матери и что Тим прекрасно мог бы жениться на молоденькой. Тим сомневался, что не гонится за деньгами Гертруды. И не потому ли только Гертруда полюбила его, что может помогать ему материально? Скорее всего, эти разговоры в действительности не были настолько уж серьезными. Каждый получал от них удовольствие и лишнее подтверждение искренности любви другого. Они вспоминали родителей, детские годы, учебу. Тим рассказал о Слейде и своих ранних экспериментах в живописи. Гертруда — о преподавании в школе и о том, как ей было одиноко в девичестве. Тим избегал всяких разговоров об Анне Кевидж. Не любил вспоминать осуждающий взгляд ее холодных голубовато-зеленых глаз. И разумеется, он ничего не сказал о Дейзи.

Что беспокоило Тима в этот период, на который он впоследствии оглядывался с удивлением, так это трудности отчасти тактического или формального характера. Ему трудно было вообразить их с Гертрудой существование, когда сменятся и это конкретное место, и установившийся порядок жизни. Его фантазии о супружестве и опыт кратковременных попыток сожительства с Дейзи говорили о том, что планирование времени и занятий, сложное и для одного, вдвойне трудно для двоих. Он не сомневался в том, что они с Гертрудой любят друг друга, но не мог представить, как эта любовь будет воплощаться в практической жизни, когда они покинут Францию. Не мог представить себя в квартире на Ибери-стрит и как он переделывает кабинет Гая в студию. Будут ли они устраивать званые обеды? Он не мог увидеть будущее, как если бы некий ангел тем самым открыл ему, что этого будущего не существует.

Конечно, ему постоянно мешала вообразить будущее нерешенная проблема Дейзи. Однако, казалось бы, главная, она не слишком заботила Тима. Ему всегда удавалось справляться с самыми глубокими и неразрешимыми вещами, действуя по методике, которой он, несомненно, был обязан (хотя не отдавал себе в этом отчета) тем, что оставался посредственным художником. Эту методику можно было бы описать как систематическое пренебрежение основательным подходом к делу. Уже говорилось выше, что Тим в своем творчестве безрассудно мчался вперед от этапа обещания к этапу, когда уже слишком поздно рассчитывать сделать что-то серьезное. Схожим образом он вел себя и в моральных вопросах: ему казалось, что не стоит прежде времени стараться разрешить проблему, потому что в конце концов неизвестно, что еще произойдет, и, возможно, все решится само собой, но потом, когда угроза становилась реальностью, приходилось утешаться фаталистическим чувством, что ничего уже нельзя сделать.