Читать интересную книгу Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Я уже подумала, — ответила Гертруда, и в ее голосе послышалась усталость. — Пока мы ничего не станем им говорить.

— Ты имеешь в виду, будем все держать в тайне?

— Да. Не люблю тайн, но так лучше.

— А пока ждем да смотрим, нам не нужны никакие свидетели, так?

— Не нужны. — Они молча посмотрели друг на друга.

Гертруда сидела на обочине дороги. Велосипед она прислонила к крутому, заросшей ежевикой откосу насыпи. Солнце пекло. В багажнике велосипеда были молоко, яйца, кофе, помидоры, сыр, оливки и свежий хлеб.

Сидела на травяной кочке, опершись спиной о насыпь, в тени абрикосового дерева, в полумиле от дома, на пустынной молчаливой дороге и думала. В этот утренний час Тим уходил на этюды, так что она могла спокойно подумать и оставаясь дома, однако предпочла посидеть в одиночестве у дороги, рядом с велосипедом.

Прошло уже три дня с их «совещания», танца и близости. С тех пор они снова занимались любовью. Это действительно было, как сказал Тим, что-то сверхъестественное. И, как сказал тот же Тим, мифическое, невероятное.

Иногда она говорила себе: «Ну я и штучка!» — будто просторечие могло сделать ситуацию простой, обыкновенной. Может, она околдована? Медовая магия длилась, даже стала еще ощутимей, чудесней. Она смотрелась в зеркало и видела в нем иную женщину. Она вспомнила слова Гая, наверное, это была цитата, о том, что воля человека изменяет границы мира и мир «уменьшается или возрастает как целое».[97] Гертруда изменила свой мир, и все в нем было иным, не только виделось в ином свете, но было иным во всех своих клеточках, атомах, глубинной сути.

Факт ее любви к Тиму и любви Тима к ней не вызывал сомнений. Это был реальный, несомненный и властный Эрос — безошибочный сейсмический импульс, полное сосредоточение всего в единое необходимое существование, таинственное, сверхъестественное, уникальное, которое есть одно из необычнейших явлений в мире. Само это событие было как обет, и с этой реальностью она была связана, как с новой невинностью. Ее словно исповедовали и отпустили грехи. Ее сознание было новым, все ее существо пело песнь священной любви. Она любила Тима страстно, нежно, со смехом и слезами, со всей скопившейся энергией интеллекта; хотя бывали достаточно трезвые минуты, когда она спрашивала себя; ну и что из этого следует?

Необычно было то, насколько чистой и незамутненной оставалась эта радость посреди постоянно преследовавшего ее мрачного ощущения себя как осиротевшей, овдовевшей, скорбящей. Как были связаны эти две вещи? И были ли они связаны? А может, они просто сосуществовали? Или одно каким-то образом вызвало другое? А если так, то хорошо это или плохо? Тим говорил об «иллюзиях» как результате потрясения или стресса. Не лишилась ли она разума от горя и в поисках утешения окунулась в необузданные фантазии? Изменилось ли ее горе? Она не была уверена. Или, может, привыкнув любить кого-то, она влюбилась в первого, с кем, после смерти Гая, осталась по-настоящему наедине? Как быстро прошлое способно потерять власть над человеком и что это за власть? Что значит считать недели, месяцы, какую роль тут играет время? Магия места, жары, скал представляет, возможно, меньшую загадку. Тим повторял, что это не могло бы произойти в центре Лондона, и он, несомненно, прав. Но счастливый случай способен помочь зарождению любви. Мучилась Гертруда оттого, что это было связано с Гаем, мучилась глубоко, и не только из-за чего-то мрачного, ужасного, что было ее скорбью, отравленной теперь чувством вины.

Она приехала во Францию, чтобы оплакать Гая, чтобы распрощаться с его тенью, разобраться с печальными остатками его вещей, бумагами и записями, которые она сожгла в камине однажды утром, когда Тима не было, и со всем тем, что они с ним называли «предысторией». Она сожгла в камине все, что напоминало о Гае. Не для того ли она приехала, чтобы не только оплакать Гая, но в некотором смысле еще и избавиться от него, от страха дальнейшего столкновения с вещами, от него оставшимися? Не потому ли, что слишком сильна была боль, она пыталась уничтожить всякое воспоминание о Гае и так освободила в душе место, которое занял Тим? Она не желала участвовать в крысиных бегах мысли. Боялась оказаться в жуткой тюрьме вины и наваждений, что, как она знала, плохо кончилось бы для нее. Гай был мертв. Тим — живой. Но нельзя из сентиментального самоубийственного безумия возносить мертвого, просто принижая живого. Есть такая вещь, как законный траур. Да и Гай очень хорошо понял бы ее трудности.

Он сказал: «Я всей душой желаю, чтобы ты была счастлива, когда меня не станет… ты выйдешь из этого мрака. Я вижу для тебя свет впереди… Говорят, что, мол, поступать по принципу „он бы этого хотел“ лишено смысла, — неправда, не лишено… Ты должна проявить волю сейчас, чтобы радовать меня в будущем, когда меня больше не станет». И Гертруда отвечала: «Я больше никогда не буду счастлива… Буду ходить, говорить, но буду мертва». А он сказал: «Я бы очень хотел, чтобы ты вновь вышла замуж». Гай, ее муж, разумный, сильный, добрый, мужчина, которого она любила, перед которым преклонялась. Глаза ее наполнились слезами, тихими слезами из глубины непересыхающего колодца души. Она чувствовала, что не может жить без него. Однако жила. Влюбилась в другого человека, настолько непохожего на Гая, как только один человек способен отличаться от другого.

Есть ли какой-то смысл спрашивать себя, как бы воспринял это Гай? Гертруда снова подумала о Гае и Манфреде. Она уже не была так уверена в своей догадке, что Гай предложил кандидатуру Графа в мужья, чтобы она вдруг не выбрала Манфреда. Это было вероятно. Но вряд ли в характере Гая. У Гертруды голова закружилась на мгновение. Кажется, она уже толком не понимает его. Все мудрые добрые слова Гая совместимы с подлинным его нежеланием, чтобы она не выходила ни за кого. Нет ни малейших сомнений, что он думал о ее «женихах», когда лежал, умирающий, читая «Одиссею». Должно быть, перебирал их одного за другим. Был ли Тим в том роковом списке? Нет, о Тиме Гай никогда не думал. А если бы теперь он узнал, засмеялся бы, пожелал бы им удачи? Что сделала бы тень и можно ли ее представить себе иначе, нежели скорбным зрителем?

Одно Гай наверняка не одобрил бы: скрытность и (за то, что скрытность неминуемо привела бы к этому) ложь. А те, что подумали бы они? Что те подумают? Тим не уставал повторять это, чем сводил ее с ума, поскольку она вынуждена была признать, что ее это тоже тревожит. Оба боялись, как бы их любовь не стала доступна любопытным взорам. Ощущение тайны, заговора росло между ними и влияло на обоих. Им хотелось скрыться. Это было плохо. Они решили задержаться в «Высоких ивах», во всяком случае, уезжать не планировали. На данный момент это казалось разумным. Им было необходимо побыть вместе, одним, чтобы подвергнуть испытанию реальность, для обоих уже утвердившуюся. В их глазах, когда они смотрели друг на друга, не было и тени сомнения. Но грядут другие испытания и с ними треволнения и изменения. На определенный взгляд их положение было неприличным — но не таков ли и общий взгляд? Да, их любовь изменится. Ее изменит Ибери-стрит. Женитьба, если состоится, изменит ее, у Гертруды был дар (за который она благодарила судьбу) сохранять ясную голову, когда дело касалось главного. Она не может «играть» с Тимом. Если она берет его в мужья, то навсегда и безоговорочно. «Не могу представить себе женатую жизнь», — сказал Тим. «Брак невозможно представить», — ответила Гертруда. Этот брак и в самом деле было невозможно представить.

О силе «шайки» свидетельствовал тот уже факт, что она и Тим, сидя за бокалом вина (а пили они немало), обсуждали всю их компанию одного за другим, не упуская даже самых дальних родственников вроде Пегги Шульц, Рейчел Лебовиц и близнецов Гинсбургов (один был актером, второй, более приятный, адвокатом, и они приходились родней миссис Маунт). Тим, конечно, боялся всех. Что скажет Мозес? Что — Стэнли Опеншоу? Что — Манфред? Гертруде интересно было узнать, что Джеральд Пейвитт был добр с Тимом и что Тим относился к нему с любовью и уважением. Она не удивилась, что Тим боялся Манфреда, а больше всех любил Белинтоя и Графа. Особенно Графа.

Перед глазами Гертруды вставала обвиняющая фигура Графа, бледного, тощего, высокого, змееглазого, прищелкивающего каблуками. Его любовь трогала ее, была ей приятна, а потом служила утешением. Перед тем как случилось то, что случилось между ней и Тимом, она с удовольствием ожидала, как вновь увидит его по возвращении домой. Она сказала Тиму: «Мы должны держать все в тайне, — и, помолчав, добавила: — До Рождества». Она не упомянула, но Тим, разумеется, знал, что тогда исполнится годовщина. Долг, благоразумие, стыд, их взаимное испытание друг друга — все это, по их ощущениям, предполагало подобную отсрочку. Объявлять о помолвке сейчас было «слишком рано». Однако в конце года Граф должен был сделать ей предложение. Гертруда уже решила для себя, что он тоже обязан будет ждать, ждать и смотреть, и надеяться. Может ли она вводить в заблуждение Графа, заставлять его тщетно надеяться, лелеять мечты, окрыляясь каждой ее улыбкой? Не будь Тима, полюбила бы она Графа? Бессмысленный вопрос, от которого Гертруда тут же и отмахнулась. Предположим, она собралась бы рассказать Графу о Тиме, взяв с него клятву хранить тайну! Нет, это невозможно. Или провести все время ожидания с Тимом здесь или где-либо еще, никого не видя? Это тоже невозможно.