Как мальчик постоянно переводит свои наивные представления о воздаянии и наказании в термины мифа, так и сама жизнь воспроизводит одну из самых трогательных библейских сцен. Детский миф о добре и зле усилен взрослым мифом о смерти и воскресении.
Если бы молодой Шолом-Алейхем не испытывал глубокой потребности быть полезным, добиваться реформы образования, рассказывать, а не показывать, он мог бы добиться того, чтобы в финале этого мифического, хотя и правдоподобного рассказа, произошел бы катарсис, который привел бы к примирению отца и сына. (Именно это он сделал во второй версии рассказа, написанной в 1901-1903 гг. для детей.) Но в 1880-е время для включения мифического компонента детства в мир литературы еще не пришло9.
Возвращение к детству было одним из последних неуверенных шагов на пути к пониманию самого себя. «Стемпеню», написанный через два года после «Ножика», был первой попыткой Шолом-Алейхема определить границы творческой свободы внутри респектабельного еврейского общества. Он справедливо гордился тем, что изобразил настоящего украинско- еврейского артиста из народа, и даже специально съездил в Бердичев, чтобы встретиться с потомками Стемпеню. Но когда писатель обнаружил, что его вымысел расходится с генеалогическими фактами, он сохранил верность написанному. Стемпеню и его жена должны были остаться бездетными, чтобы жадность и самовлюбленность были наказаны по достоинству. Требования «серьезного» романа все еще мешали Рабиновичу преодолеть в воображении границы своего класса10.
Совсем иначе дело обстояло в российской газете на идише Ди идише фолксблат («Еврейская народная газета»), которую с 1886 г. редактировал некий Исроэл Леви. Он делал это из рук вон плохо, однако газета была чрезвычайно популярна11. Именно там двадцатичетырехлетний Шлойме Рабинович дебютировал на идише в 1883 г., и именно там сатирик «Господин Здравствуйте», готовый немедленно высмеять все на свете, стал постоянным действующим лицом идишской прессы, благодаря чему за Шолом-Алейхемом утвердилась репутация юмориста. Любимой литературной формой у этого человека с сотней масок, который всегда был в пути, всегда отвлекался, всегда подслушивал чужие разговоры, был фельетон, сатирический очерк, родившийся на страницах ежедневных газет12. Здесь Шлойме Рабинович из Киева обрел свое «я», свое призвание и ту живую связь с «народом», которую он уже никогда не потеряет.
Сатирик, как заявлял Шолом-Алейхем едино- мышленникам-сионистам в 1886 г., никогда не разделял возвышенных надежд романиста. Шпетн, ойслахн, хойзекмахн, арайнкрихн йенем ин ди гаргерес — всеми этими синонимами к слову «высмеивать» он описывал ремесло сатирика; но сатирик мог еще веселить своих читателей шутовством. Кто такой фельетонист, если не один из них, человек, живущий здесь и сейчас, подкаблучник, невезучий, но всегда готовый рассказать хорошую историю? Спустя три года он не мог уже жить без этой любви. Чтобы сохранить тесную связь со «всеми этими людьми, которые читают на идиш», он, несмотря ни на что, остался в штате Фолксблат — газеты, которую сам называл Ди фолксблоте («Народное болото»)13.
Подобно Марку Твену, с которым его часто сравнивали, Шолом-Алейхем многое почерпнул для литературного ремесла из работы в газете. Если новости, которые печатались «над чертой» требовали большей аккуратности, то фельетоны, печатавшиеся в подвале, допускали большую экстравагантность и выдумку. Со времен Йосефа Перла еврейские читатели не сталкивались с такими изящными пародиями на разные эпистолярные стили, как «Письма, перехваченные с почты» (1883-1884), «Переписка двух старых друзей» (1884), «Контора: Драма в двух сумбурных письмах, 18 деловых записках и 20 телеграммах» (1885), а также разнообразными письмами редактору и от редактора, Шолом-Алейхему от «Гамлиэля бен Педацура», «барона Пипернотера» и тому подобных. Различные эксперименты Шолом-Алейхема в области журналистской мистификации также указывают и на его осведомленность в небезобидных трюках, которые использовали ростовщики и шарлатаны для охоты на еврейских купцов. Это скорее относилось не к его читателям (мужчинам из среднего класса), а к старому горькому опыту культурной борьбы между просветителями и ревнителями хасидской темноты. С помощью стандартного приема «дорожных встреч» Шолом-Алейхем (или один из его героев- рассказчиков) мог подслушать разговоры малокультурных, напыщенных и прочих гротескных типов, которые встречались на путях еврейской жизни. «Стиль» для Шолом-Алейхема, как и для Марка Твена, все больше ассоциировался с искусственностью, идеологической чрезмерностью и ложью. Нарождающийся новый литературный идиш должен был стать чистым, понятным всем и очень разнообразным14.
Трагедия разразилась, когда закрытие в 1890 г. газеты Фолксблат разорвало нить, связывающую
Шолом-Алейхема с народом, а сам он обанкротился в результате игры на киевской бирже (ему недоставало деловой хватки? пал жертвой нечестных партнеров? слишком много времени и денег потратил на оправдание низкого жаргона?) — все это расстроило планы Шолом-Алейхема на осуществление идишской культурной революции. В конце 1890 г. он бежал от своих кредиторов и добрался до Парижа, где теща — и это самый позорный эпизод в этой истории — оплатила его долги и дала денег на возвращение домой, но не в Киев, а в Одессу — морем. Внезапно «фун Шолем- Алейхем из геворн олев га-шолем», господин «Здравствуйте» превратился в господина «Мир праху его». Это стало поворотным моментом его карьеры — падением, за которым последовал чудесный взлет15.
Компенсацией за потерю состояния, уверенности в себе и стабильного места для публикаций (не важно, какого качества) стало создание в 1895 г. нового народного героя, который открыл перед Шолом-Алейхемом новые творческие возможности. На первый взгляд Тевье-молочник принадлежал к типу благородного дикаря: «...здоровый, крепко сбитый еврей, смуглый и волосатый, трудно сказать, сколько ему лет, он носит большие сапоги и грязный кафтан поверх теплой рубахи, даже в жару»16. У Тевье, как и у Стемпеню до него, собственный язык, насыщенный идиомами, богатый цитатами и псевдоцитатами из Писания и литургических текстов, украинскими пословицами и подражаниями речи других людей. «Тевье всегда готов поговорить, он любит поговорку, пословицу, отрывок из Писания;
он не ученый, но он и не ударит лицом в грязь, если дело дойдет до книги на святом языке». Если в первом из монологов Тевье в голосе рассказчика сквозила снисходительная нотка, а речь Тевье казалась несколько гротескной, то причина здесь в том, что Шолом-Алейхем еще не оценил своего открытия и не привык к свободному течению народной манеры речи в своих произведениях. Впоследствии он полностью устранил рассказчика-профессионала, сохранив его только как предполагаемого слушателя, и обогатил репертуар Тевье, чтобы тот говорил от имени всех традиционных отцов, которые пытаются разобраться в меняющемся мире.
Почему же после стольких попыток модернизировать еврейскую культуру с помощью романа и литературной периодики Шолом-Алейхем внезапно обратился к старомодному монологу? И что еще важнее, что заставило его сменить снисходительность на самоотождествление с народом?