небольшим прищуром вглядывалась в увиденное. Этот прищур мог выражать недоверие. Но не на этот раз. Сейчас он говорил о проблемах её зрения, образовавшихся последние пять лет. Бледные губы на красном заплаканном лице колебались между улыбкой и ужасом. Мама проницательно смотрела прямо мне в глаза. Как будто за ширмой небытия, через покров объёмной тени, она смогла разглядеть то что неосознанно пряталось за толщей безличия. Она смогла разглядеть, немного повзрослевшего сына. Ну а я в свою очередь, уловив мамин настрой, опуская прелюдии и подробности, преодолевая трудности моторики речи, сказал:
– Мне некуда больше податься, не к кому больше обратиться на всём белом свете, а потому я пришёл к тебе. Мам, мне нужна твоя помощь.
Она восприняла подобное абсолютно спокойно, на веру. Мне кажется в её голове даже не промелькнула мысль о том, что возможно от горя она просто сходит с ума. Мама сразу, после монолога встала, посмотрела на обеспокоенного сына, сидящего за столом, на сына, стоящего в дверном проёме, несколько раз сравнила полученную визуальную информацию, кивнула и пошла навстречу ко мне, не отводя любопытства. Я немного отошёл в сторону. Мама остановилась, попросила меня трех летней давности убрать фото со стола и зашла во вторую комнату. Она не стала вдаваться в подробности, спрашивать, что да как, уточнять, как такое возможно и почему? Откуда я взялся, да ещё и в таком странном виде. Не стала она и ставить под сомнения свои умственные способности. Мало ли может сбрендила, поехала, тронулась от хронического отчаянья, разбавленного красным вином и постоянного, вошедшего в обиход недосыпа. Именно так. Сколько? Двести, триста дней, мама спала маленькими урывками, блукая по ночам, разговаривая с покойным мужем. И потом по будильнику собираясь и отпахивая смену на работе. Возвращаясь через сутки, подремав перед телевизором несколько часов и повторяя порочный круг до следующих рабочих суток. Вместо грызущих сомнений, поверив своим глазам и ощущениям, мама повернулась и спросила:
– Что я должна сделать?
Ответ находился в глубине меня с того момента, как я вошёл в квартиру. Крутился несколько раз на языке и наконец был озвучен. Не заставляя маму, долго ждать я ответил:
– Ты должна умереть.
Комната затряслась и начала ходить ходуном. На маме это никак не отразилось, а значит для неё этой вибрации не существует. Потолки и стены стали обволакиваться темнотой. Неравномерно, она струями, а где-то каплями покрывала поверхности. Словно мы находились внутри картины, и художник решил замазать неудачный рисунок изощрённым способом. Выплеснул на верхний край полотна чёрную краску, и она под силой притяжения стала стекать вниз, беспорядочно закрашивая всё на своём пути. Позади коридор уже полностью затянуло, а комната на половину исчезла. Взамен я обрёл свой телесный цвет и обычный облик. Безликость исчезла, и я непроизвольно улыбнулся исчезающей маме. Её рука немного подёргивалась, но всё равно решительно тянулась к моей щеке. Я едва ощутил прикосновение маминых пальцев на своей коже, на исчезающем лице увидел капельки слезинок, собирающихся у подбородка и падающих вниз. Одна из слезинок в очередной раз сорвалась и едва успела коснуться пола, как всё закончилось.
Квартира исчезла, скрываясь за вуалью прошлого. Вместо неё неподалёку слышались женские голоса. Я их сразу срисовал, один слегка настороженный, плавный принадлежал Олесе. Второй звонкий, уверенный, даже можно сказать немного весёлый, как в былые дни. Когда всё в мире этой женщины стояло на своих местах. Не надрывистый и обессиленный, как в последние месяцы её жизни, каким он мне слышался несколько минут назад в квартире. Второй голос принадлежал маме. Она общалась с Олесей, искренне обмениваясь комплементами в адрес друг друга, рассказывала о том, что данный разговор с девушкой ведёт не впервые и это особенно интересно. В самом конце, мама обняла Олесю, ободрив своей улыбкой, и та исчезла. А я так и не вышел к ним, остался стоять невидимкой в глубокой тьме. Почему? Этот разговор предназначался не мне, он предназначался Ангелу.
– Можешь выходить, мы здесь одни.
Я выступил из темноты, потрясённый такой проницательностью. И даже не успел раскрыть рта, как тут же получил новую порцию неожиданности.
– Опережая твой вопрос, сразу отвечу. Да, я всё это время знала, что ты там стоишь и слушаешь.
Мама била не в бровь, а в глаз. Она широко улыбалась, видя моё удивлённое лицо, не подозревая, что через несколько секунд её лицо станет таким же удивлённым. Мама продолжала говорить, сопровождая обильное словоизлияние чрезмерной жестикуляцией. Мы с папой всегда смеялись, в хорошем смысле естественно, над этой чертой. Такое поведение прослеживалось в ней в моменты прекрасного настроения, это была её фишка. Я отчеканивал гулкие шаги по направлению к маме. И каждый раз, когда стопа касалась твёрдой поверхности в памяти мимолётно возникали обрывки светлого детства. Как застукал родителей в новогоднюю ночь, которые подкладывали мне подарок под ёлку. Я ждал деда Мороза, а обнаружил маму с папой, ползающих на четвереньках, под наряженным деревом в поисках удачного места, для подарка. Тогда я понял главную истину. Для настоящих чудес не нужен Дед Мороз, когда рядом такие родители. Мне вспомнилось, как в центре города отмечали получение моего первого паспорта. В тот год залили огромную горку. Одолжив на время санки у очень любезных людей, мы разделились на две команды. Я с мамой против отца, на перегонки гонялись с горки. Конечно победила дружба, как и в любом другом мероприятии нашей семьи.
На тему о жестикуляции, припомнился последний и забавный случай. Маму попросили произнести речь на день медика, как лучшего работника станции СМП шесть месяцев подряд. Всё началось размеренно и ровно, пока мама в излюбленной манере не начала дирижировать руками. Мы с отцом сидели на первом ряду, надув щёки сдерживая рвущийся хохот. В этот момент, мама посмотрела на нас, затем на свои руки и громко начала смеяться. Мы уже больше не сдерживались, последовав её примеру. За нами волну подхватили люди, которые хорошо знали манеру такого общения – в основном коллеги по цеху. А уже за ними, там сидели не только фельдшера, но и медсёстры всех отделений, покатилась вся аудитория. И вроде подумать, ну что тут такого? Женщина с серьёзным лицом рассказывала про ответственность своей работы и всех медиков в целом. Про долг и клятву Гиппократа, обещавшую не нарушать. Но в какой-то момент остановилась и не стесняясь начальства и коллег, собратьев медработников, внезапно начала смеяться. Заразив всех, своей необъяснимой лёгкостью и энергетикой, непринуждённостью и искренностью. Сплотив коллективы разных сфер под одной яркой, задорной улыбкой. Такой она была на том выступлении, такой она