котором имелся еще и гараж, где отвратительное месиво, бывшее мной, можно было незаметно извлечь из машины и занести внутрь. В «Раю» день был ночью, и ночь была днем, никто не спал, и всем было весело, если судить по смеху и крикам, которые просачивались в гостиную с верхнего этажа. Лё Ков Бой остался в гостиной, а Ронин с Боном отвели меня в гостевую комнату, где я тогда провалялся неделю, поправляя здоровье. Там уже сидел Шеф, а с ним – очень модный, очень загорелый и явно непростой доктор, судя по тому, с каким шиком он после смены носил слаксы и тонкую, явно подогнанную по фигуре рубашку, стоившую дороже самого дорогого моего костюма. С Шефом и Ронином он общался почтительно, но по-дружески и на меня в моем состоянии поглядел без всякого удивления. Ронин с Шефом могли бы привезти мне врача подешевле, из тех, что работают в обшарпанных больничках, куда обычно доставляют людей, промышляющих тем же, что и Лё Ков Бой, и где конфиденциальность ценится больше компетентности. А этот доктор был человеческим аналогом арийского авто, лучшим, что можно достать за деньги.
Не болтал? – спросил Шеф, пока очень модный, очень загорелый доктор осматривал мое вновь оголенное тело. Я лежал на той самой кровати, где я не получил никакого удовольствия, Ронин и Бон стояли рядом, а Шеф сидел в единственном имевшемся тут кресле. Коротышка, этот относительно везучий сукин сын, по-прежнему жил здесь, и по всей комнате валялись грязные трусы и пустые коробки из-под еды навынос. Не стала комната лучше и когда я, подняв глаза, увидел, что на потолке лежат, улыбаясь мне, не только Сонни с упитанным майором, но еще Битл, Урод и Уродец, которые, злобно скалясь и мрачно хмурясь, тычут в меня пальцами, не привыкнув еще к тому, что умерли и теперь вдруг нарушают все законы тяготения и восприятия.
А что, по мне не видно? – ответил я. Я рассказал ему о русской рулетке. Показал разряженный револьвер, который я вытащил из мертвой руки Битла, единственный сувенир от встречи с гангстерами, который мне действительно хотелось оставить себе на память.
Револьвер держал Бон, который сказал: при другом раскладе я бы их заставил подольше помучиться. Он не сказал, что спас мне жизнь, ему и не нужно было этого говорить. Он не болтал, сказал Бон. Он хотел убить себя, чтобы нас не сдавать.
Ронин восхищенно присвистнул. Так он, по сути, себя и убил. Хотеть – хотел. Исполнить – исполнил. Просто там пули не было.
Шеф взял у Бона незаряженный револьвер, открыл барабан, крутанул его, прислушиваясь к щелчкам, как взломщик прислушивается к движению штифтов внутри сейфа. Ты, конечно, один такой, сказал он, говоря обо мне, а не о револьвере. Многие сталкиваются со смертью, сами того не желая. Многие умирают. Многие чудом выживают. Но лишь немногие идут на смерть по собственной воле. И совсем, совсем немногие выживают. Теперь я буду звать тебя братом. Братишкой. Шеф обернулся к доктору. Как он?
Видок у него говно, это правда, сказал очень модный, очень загорелый доктор, и в кои-то веки по-французски это прозвучало очаровательно. Но жить будет.
Спасибо, доктор. Подождите нас в машине.
Когда доктор ушел, Шеф сказал: ну что, жить будешь. Казалось, он искренне радуется этому, глядя, как я держу в руках револьвер, который он мне вернул. Затем, мрачно поглядев на Бона и Ронина, он добавил: как и тот сукин сын, которого вы упустили.
Бон остался невозмутимым. Ронин сказал: ему просто повезло.
Повезло? Это любителям везет. Или не везет. Я-то думал, вы профессионалы. Почему выходы не прикрыли?
Гномы остались на улице, сказал Ронин.
Так что ж они его не поймали?
В туалете было окошко. Наверное, он услышал выстрелы.
Значит, у него хватило ума вылезти в окно, но у вас не хватило ума поставить под окном человека?
Мы совершили ошибку, сказал Бон. Мы ее исправим.
Уж исправьте, сказал Шеф. Хотя поздно уже исправлять. Он побежал к дружкам. Оставили свидетеля. Ненавижу свидетелей.
Технически он ничего не видел, сказал Ронин. Он был в туалете…
Молчать! – заорал Шеф.
Все ошибаются, сказал Ронин. Ты что, никогда не ошибался? Тебе всегда везло, что ли? Можешь не отвечать. Я все и так знаю.
Я невольно застонал, и у Шефа появился повод отвернуться от Ронина и посмотреть на меня. Ты похож на меня, объявил он. И на Бона. И на Лё Ков Боя. И на Ронина. Мы все выбрали смерть – и все выжили. Теперь ты один из нас.
Шок постепенно проходил, и теперь я чувствовал себя так же плохо, как выглядел. В этот раз я не остался в «Раю», и очень модный, очень загорелый доктор отвез меня в частную клинику, куда пускали только тех, у кого еще оставалось значительное состояние, даже после уплаты всех французских налогов и социальных взносов, – находилась она где-то в часе езды от Парижа. Вместо койки в больничной палате мне отвели собственную спальню с удобной мебелью. Мой халат был облаком пушистого белого хлопка, мой телевизор показывал яркую и четкую картинку, мои белые медсестры были профессиональны и предупредительны, мой стол был сбалансированным, моя еда – превосходной, мои стены были из прочного камня, и мои окна глядели на скошенные луга и осенние сельские пейзажи. Я мог отмокать в горячей ванне, потеть в сауне и гулять в саду. Я был единственным небелым человеком в этом санатории, бывшем когда-то небольшим шато. Я держался особняком.
Примерно раз в неделю ко мне заходил очень модный, очень загорелый доктор и проверял, иду ли я на поправку. Он приносил мне книги и журналы, бутылки вина и коньяка, пакетики с гашишем и пузыречки с лекарством, чего он не одобрял, но выбора у него не было: это были подарки от Ронина, от которых нельзя было отказаться. Если не считать этих периодических посещений и ежедневных визитов медсестер и санитаров, я был предоставлен самому себе. Я ел у себя в комнате, сам по ней передвигался, сначала с помощью ходунков, затем с палкой и, наконец, уже на своих двоих. Было так тихо, что обычно я слышал только пение птиц. В «Раю» я уже бывал, а значит, здесь был «Райский сад». Поскольку в санатории у меня было очень много свободного времени, я погрузился в изучение французского языка: смотрел французское телевидение, слушал французскую музыку, читал книги и журналы, которые по моей просьбе приносил доктор, и осваивал «Черную кожу, белые маски»