получиться великая актриса, — сказал режиссер Кожаному (его звали Гришей, кличку дали ему девчата: даже в жару он не расставался с пиджаком — слышал, как они хихикают, но только молча грозил им).
— Из Юли?.. — поковырял в носу парень.
Они работали вместе не так чтобы долго, но хорошо понимали друг друга. И эту площадку у «Морской битвы» нашел он, режиссер не мог быть недовольным. У парня был «глаз», и режиссер верил, что когда-нибудь тот станет известным. Верил и не жадничал, пытался передать ему весь свой опыт. Но для Юли… неужели для Юли бессилен что-либо сделать? Оставить рожденное для кино существо, медленно и незаметно гаснуть на этом далеком, заброшенном берегу, откуда люди бегут, лишь подует северный ветер?
Серо-зеленоватый плитняк крыши «Морской битвы» не сдавался жаре и манил прохожих. Пот сначала щекотал режиссера под мышками, потом ручьями хлынул по шее, и тщетны были все усилия остановить его. Но зато через месяц наверняка вернется в столицу черным, как арап, — нежные созданья, обреченные чахнуть в тени камня и бетона, будут засматриваться на него, а он гордо прошествует по улицам и канцеляриям, полный презрения к их чиновничьей судьбе. Каждый год он загорал, как арап. Ничего, что не всегда плавился на морском песке. Ветер полей и горное солнце иногда приятнее и полезнее, тем более что можно отдохнуть от ночных баров и занудливых приятелей.
Крупная муха прожужжала над ухом. Лениво приподняв бровь, проследил взглядом, как она плавно спустилась и устроилась на Кожаном. Тот не заметил: все время недовольно крутил камеру, заглядывая в объектив, — ни слова не скажет, пока не проверит все необходимое для съемок. Этой дисциплины таланта было уже достаточно, чтобы режиссер верил в неординарное будущее своего оператора. Но сейчас прервет его работу, и оба зайдут в рыбацкий ресторанчик со странным названием «Морская битва». Пропустят по кружке пива, посидят немного в прохладе, пока пот не уймется, потом и начнут.
Если день начался такой жарой, что же их ждет после обеда? И он снова обрадовался, что Кожаный выбрал место для съемок именно здесь.
— Гриша! — позвал режиссер, но Гриша не услышал его. — Гриша! — крикнул он снова, уже из ресторана.
— Что такое?
— Гриша, подойди-ка на минутку.
— В кабак, что ли?
— Давай, давай.
Гриша не заставил себя долго ждать. Он тоже был не прочь промочить горло, но всегда был так занят, что гораздо реже режиссера позволял себе отлучаться. Другое дело, если работы не было. Тогда он мог валяться в своей комнате безвылазно целую неделю, не читая и даже не отвечая на звонки. Просто вытягивался на диване с закрытыми глазами или смотрел на потолок, на раковину, на пуговицу рубашки, заброшенной на стул. Не шевелясь целыми днями. Вставал, только ощутив, что желудок прилипает к спине. Или когда вообще переставал чувствовать его и пугался. Природа щедро одарила его. Если за что-то брался, становился настойчивым и неутомимым. Мог сойти и за красивого мужчину и так, как сейчас — в шортах, и на пляже, и в вечернем костюме. Везде, где бы ни появлялся, он не оставался незамеченным и, если бы не пекся о себе и своей работе, мог бы быть раздавлен в похотливых набегах женщин.
— Гриша, давай! — послышался опять голос режиссера из окна.
— Иду, иду… вот и я! — улыбнулся он с порога.
— Почему один?! Пусть и Юля придет. Хочу, чтобы мы все вместе выпили чего-нибудь освежающего.
— Юля?.. Сейчас позову, — поволок он свои сабо на улицу.
— Надо, — сказал себе режиссер. Достал сигарету, размял ее, понюхал, перед тем как чиркнуть спичкой.
В зале было прохладно. На улице камни трескались от жары, а здесь воздух был влажным, дышалось как утром, когда дует благодушный левантиец, пробегающий мелкой зыбью по морю. Из окна увидел и остальных девиц, которых нанял по пятерке в день. Юлины подружки. Им было интересно, как их станут снимать, и скорее всего поэтому они и согласились. Он их рассматривал и думал, что на этот раз не будет беситься, как обычно, в своих длинных командировках, когда наберешь статистов, и целые дни потом пропадают в словесных перепалках.
Он развалился на деревянном стуле с широкой спинкой и почувствовал, что официант с топорщившимися, как перья воробья, усами тоже наблюдает девиц, рассевшихся по скалам, выставивших на солнце округлые коленца.
«Бражка старуху под гору катит…» — донеслось вдруг из-за спины. Он обернулся.
Официант спокойно стоял за ним. Но кто пел?
«И о-го-го, а в бутылке ром…»
— На здоровье, — пробормотал режиссер.
— Что вы сказали? — подозрительно посмотрел на него официант. Он и директор ресторанчика еще с утра наблюдали все приготовления. Знали, зачем приехали киношники, и радовались, что торговля пойдет — сезон только начинался, и еще никто не останавливался у них.
— Ничего.
— Не хотите ли…
— Что, например?
— Ром.
— Ром?
— Кажется, я вас точно понял? — сказал официант.
Дверь открылась, и порог перешагнул сандалик Юли.
— Вот и мы, маэстро, — послышался голос Кожаного.
— Садитесь, — привстал режиссер, встречая Юлю. В который раз подумал, что мало будет назвать ее богиней или Золушкой.
«Бражка старуху под гору катит… — снова услышал он и осмотрелся, — и о-го-го, а в бутылке ром».
Позже опять услышал эти слова и заглянул в боковую дверь: откинув на спинку дивана крупную голову с красными щеками, сидел заведующий рестораном «Морская битва», и не было сомнения, что это пел он.
Юля тоже услышала песню, слова, которой падали звонко, как зимний дождь. Однако не знала: дать волю своему смеху или поджать губы. А когда тело режиссера затряслось, не выдержала и вслед за ним прыснула. До слез. А песня не умолкала, и Юля едва не лопнула со смеха.
— Давай-ка рому, — крикнул режиссер.
— Сколько?
— Три давай, только маленьких.
Юля, не приученная пить, поначалу отказалась, но потом подумала, что они расценят это как показное.
— На здоровье, — сказала она, едва коснувшись губами жгучего напитка.
Режиссер опрокинул залпом, Кожаный — тоже. Заказали еще. И для Юли заказали, но она подняла полную рюмку. Радовалась, что ее пригласили в эту компанию. Но боялась разочаровать их — не может ни пить, ни поговорить. Поэтому молчала, слушала их разговор и ни о чем не спрашивала.
— Юля, кто из четырех самый симпатичный? — поддел ее режиссер.
Взгляд ее весело заблестел, хотела сказать: «Никола», но горло пересохло; осталась с открытым ртом, растерянная и ослепленная.
— Или Старый Волк? — не поняли ее замешательства ни режиссер, ни Кожаный.
С улицы доносились крики расшалившихся девушек. Они карабкались по скалам, визжали и время от времени ревниво поглядывали