кораблей, один вспыхивает на глазах, и все знают, что их тоже не пощадят.
Перед тем как поехать к морю, перерыл киноархив об испанской войне и наткнулся на потрясающе подходящие ему кадры в фильме Ивенса и Хемингуэя.
Потом отлив: камера наезжает на теплый берег, где барахтаются, заливаясь смехом, молодые девушки. За кормой стоит Волк с потухшими глазами — и каждый поймет, что он возвращается на берег навсегда. Это не простая боль, режиссер заставит и никогда не бывших моряками почувствовать, что это такое, он пригвоздит их к экрану и потрясет на всю жизнь. Для начала пустит Юлю, потом, может быть, жену, и эта вечная обреченность жен моряков заставит и старого Волка закрыть глаза, чтобы спрятать горечь…
Режиссер понял, что увлекся, вздрогнул и вытащил из кармана засаленную пятерку:
— Сходи к лодкам, — повернулся он к дяде Ивану, — возьми какую-нибудь рыбу, только свежую.
Волк поколебался: взять деньги или грубо отругать — рыбу он достанет и так, кто на берегу не знает его.
— Ну возьми, возьми, прошу тебя, — настаивал режиссер. — Только поторопись, сегодня сделаем дело.
Дяде Ивану стало стыдно, но он взял засаленную пятерку — у него не было и гроша в кармане ни на бензин для лодки, ни на сигареты, а его старуха в последнее время воинственно щетинилась и ругалась, узнавая, что через три дня после пенсии он уже с пустым карманом.
«Сейчас вернусь», — хотел сказать Волк, но промолчал, потащился своей расшатанной походкой, будто находился на палубе качающегося корабля. «Сейчас, сейчас вернусь», — твердя это, он свернул в лес. Оттуда спустился к порушенной римской бане, которую местные власти сейчас восстанавливали, чтоб показывать туристам во время курортного сезона, до тех пор пока режущий северный ветер не прогонит их под крыши далеких домов, если у них есть дома, конечно.
Так он думал, спускаясь к пристани, еще издалека заметив закатанные рукава рыбаков — наверное, вытащили ставриду — черноморскую рыбу, одну из самых вкусных в мире, уж он-то знал.
По скалам у «Морской битвы» рос инжир — это было очень кстати, и он сразу же обратил внимание оператора: зеленые плоды наливались молоком, и стоило только потрогать их, как капельки прилипали к рукам… Нет, нет, лучше находки и не придумаешь. Губы подрагивали, когда он возбужденно шел к скалам, видя уже в кадре капельки молока, стекающие с нежных плодов, и на миг забыл, что может снова свалиться своим грузным телом на острые камни.
И все-таки самая большая радость — вчерашний вечер, когда он услышал от Волка про Юлю.
Старик, потягивая рислинг, вспоминал своих сыновей, режиссер слушал его, и что-то заставляло вздрагивать от предчувствия удачи. Вот почешут затылки все друзья и враги. Он был неутомим: смело спускался до самых глубин, откапывал по меньшей мере десять возможных вариантов и только тогда начинал. У него не было болезненной амбиции коллег: дорасти до художественных фильмов. И он никогда не упускал возможности припомнить этим маньякам, что и Дзига Вертов, и Кулешов, и современники — Жан Руш и Крис Маркер, Рогозин и Ликок — все они посвятили себя «живому и образному летописанию своего времени», что значит «киноправда». И хотя до сих пор не сделал то, о чем всюду говорил, верить, что когда-нибудь да сделает, не переставал.
Сказанное Волком про Юлю глубоко врезалось в память, и долго потом не мог уснуть. В литературном сценарии не было такого образа, и, наверное, именно это смутило, когда впервые заглянул в текст. Говорил сценаристу, что хочется еще чего-то и чтоб это было не пустой болтовней, возможно, поэтому и рылся в некоторых эпизодах, хотя знал про себя — лишнее. «Вот что не заметил этот парень», — подумал он. И в который раз убедил себя, что нет никакой или почти никакой пользы от этих сценаристов, которые получают гонорар не меньше режиссерского. В таких случаях не хотелось гнать коварную мысль, что между автором и редактором попахивает чем-то неладным — то ли дележом гонорара, то ли еще чем.
И клялся, что с сегодняшнего дня сам будет писать сценарий или, если не осилит, то и не позволит сценаристу шагу в сторону, не то что до съемки последнего кадра и до монтажа, а до тех пор, пока не засветится экран зрительного зала.
Из-за этих мыслей не сомкнул глаз до утра. А когда солнце выпрыгнуло из моря, набросил купальный халат и побежал плескаться в воде. Не мог себе простить, что так и не вздремнул, — его ждал напряженный рабочий день, надо быть свежим. И зарекся больше не объедаться по вечерам, не выпивать за раз бутылку рислинга и еще половинку после ужина. И на сценариста хватит пенять. Важно то, что для себя «распутал узел», что фильм захватил уже полностью, а этого достаточно — работал, не жалея себя, когда дело увлекало.
Плюхнулся в воду. В одиночку не решался проплыть и до пирса — если вода доходила до подбородка, со страху цепенел и не мог даже вскрикнуть.
Улегся на мели и начал бить воду широкими ступнями. Волк сказал бы хорошие слова о его ступнях: с правильным ударом они могли бы сделать его неплохим пловцом. Только тело тяжеловато от жира. Поторчать бы ему в соленой воде подольше — снова подтянется, как оператор в кожаном пиджаке. Так сказал бы ему Волк, который за всю жизнь не перевалил за шестьдесят девять килограммов.
Бултыхался в прохладной воде, дышал йодистыми испарениями и чувствовал себя как никогда бодрым и работоспособным, забыл и про свои дурные мысли, и про тело, набухшее от регулярного увлечения едой и рислингом.
Юля отличалась от всех девушек, которых пригласили для эпизодов. У матросика Николы хороший вкус. Кроме женственности, она отличалась необычной сосредоточенностью, которую режиссер не хотел принимать за позу. Юля, думал он, подошла бы каждому режиссеру, который коснется темы моря. А когда она появится на экране, курносенькие помрут с зависти. Своей первичностью и классической мягкостью форм она окрутила бы многих поклонников «звезд» первой величины, затмила бы и самую дерзкую из них, в этом режиссер не сомневался.
Жаль, что сможет использовать ее так мало — поплакался Кожаному и впервые почувствовал зависть к режиссерам с художественной студии, которые могли бы сделать исключительный фильм с этаким открытием. А он сможет использовать ее в десяти-двадцати кадрах — и все, и никогда больше. Так оно и есть — это конец всему. Он не может дальше ни предложить ей какую-нибудь роль, ни утвердить ее в той среде, ничего, абсолютно ничего, даже если лопнет от бессилия.
— Из Юли может