меня три выстрела с расстояния в пятьдесят метров» – ну, это уже оскорбление! Три выстрела, и ни разу не попал с пятидесяти метров! Вот гандон! Какой результат у тебя на последних стрельбах?
– 27 – восьмёрка, девятка и десять.
– О том и речь, переборщил Бредяев с фантазиями, что у вас с ним случилось?
– Да так, я когда – то близко знал его маму…
– Гха –ха – ха, ну ты гад! Дневальный! Где караульный? В общем, так, пишет он полный бред, и ефрейтор Кот всё отрицает, но! Пока не разберёмся, ты посидишь на губе, условия там хорошие, наши ребята создадут тебе уют, отдохнёшь, окрепнешь, а там и дембель не за горами – до нового года совсем чуть – чуть осталось, иди.
Гауптвахта оказалась небольшим одноэтажным сооружением, совмещённым со зданием первого караула: узкий коридор, ряд камер справа от входа, меня поместили в третью по счёту камеру, я был в ней первым и единственным сидельцем. Пол в камере был ниже уровня пола в коридоре, под потолком было небольшое оконце, с трудом пропускавшее свет, четыре стены, покрытые бетонной шубой, и пристёгнутые к стене нары – вот и весь антураж. Пошатавшись по камере полчаса, я стал скучать, выполнил несколько подходов приседаний, отжиманий, провёл пять раундов боя с тенью, снял афганку, и в этот момент дверь в камеру открылась. На пороге стоял радостно улыбающийся, незнакомый мне прапорщик.
– Привет.
– Привет.
– Не «привет», а здравия желаю товарищ старший прапорщик!
– Не вижу у вас второй звезды на погонах, товарищ прапорщик.
– Со зрением проблемы? Это лечится. Фамилия, звание, за что помещён сюда?
– Рядовой Злобарь, за что помещен, не знаю.
– Не виноват?
– Так точно.
– За одну твою рожу, тебя следовало посадить давным – давно.
– На свою посмотри.
– Ах, ты, сявка неучёная! Ну, начнём уроки учить!
Дверь в камеру закрылась, пока я соображал – что это было, раздался скрежет поворачиваемого ключа, кто – то стоящий за дверью, плеснул на пол воды, и щедро посыпал получившуюся лужу хлоркой, в дверь заглянул улыбающийся прапорщик – с лёгким паром!
К горлу подкатила тошнота, из глаз брызнули слёзы, меня начал бить кашель, понимая, что будет дальше, я обмотал голову афганкой, и начал карабкаться по стене, в надежде вдохнуть воздух из оконца под потолком, попытка стоила мне двух сломанных с мясом ногтей, я отбежал в дальний от лужи угол, опустил голову между ног, и попытался дышать реже, стены камеры начали кружиться перед глазами, и наступила темнота…
– Ну? Очухался? Ещё хочешь? – радостно скалился прапор. – Бери тряпку, приводи свою камеру в порядок, будешь пасть открывать, я тебе устрою Бухенвальд, понял? Не слышу?
Я пытаюсь послать его, но меня вырвало чем – то зелёным, держащий мою голову у себя на коленях Кащей, брезгливо развёл руки, и я громко стукнулся затылком об пол.
– Заодно и коридор помоешь! Слушай сюда! Когда я открываю дверь в камеру, ты докладываешь – старший по камере рядовой Злобарь! За время моего дежурства происшествий не случилось! Ты понял? Не вздумай пожаловаться дежурному по части, а то я тебя здесь угандошу! Вопросы есть? Вопросов нет.
Прапор ушёл, мы остались вдвоём с Кащеем. Я пытаюсь встать, но получается у меня плохо, изо рта вырываются несвязные звуки, ощущение такое, будто у меня волчья пасть. Я с трудом сажусь, и делаю руками движения, повторяющие движения уборщицы, Кащей хмуро кивает – понял, вытру.
Он моет пол в коридоре, убирает хлорную лужу в камере.
– Тебе не повезло, этот дебил с нами в первый раз заступил, весь караул от него вешается, всё пытается делать по уставу – наглухо завёрнутый придурок, остальные начкары нормальные, а этот, похоже, башку застудил в детстве, придётся тебе потерпеть до следующей смены. В общем так. Скучно станет – стукнешь в дверь…
– Неэ…стучать – не моя фишка…
– А…ожил…заебись, в общем, маякнёшь часовому – он даст почитать, тут журналы есть, книжки какие – то, покурить, похавать, в общем – всё, чем богаты.
– Массаж шиацу в комплект входит?
– Смеюсь. Дело вот в чём, мы тебе поможем, чем сможем, но если тебя запалят: дежурный по части, начкар – кто угодно, выкручивайся сам. Заранее не пугайся, когда кто – нибудь придёт, неважно кто – мы позвоним часовому, он даст знать тебе. Лады?
– Угу. Спасибо, брателло.
Я заползаю в камеру, ложусь на пол, и проваливаюсь в сон.
– Встать! Встать! Часовой, почему арестованный спит в неположенное время? А?
Я пытаюсь разлепить глаза, голова такая тяжёлая, будто к ней привязана двухпудовая гиря, сухой язык царапает нёбо словно рашпиль, к горлу подкатывает тошнота, во рту устойчивый вкус хлорки.
– Представьтесь, товарищ солдат.
– Рядовой Злобарь.
– Причина ареста?
– Не знаю.
В двери камеры стоит майор с повязкой дежурного по части на рукаве – товарищ прапорщик (начальнику караула), за что арестован этот боец?
– Не могу знать, товарищ майор! Его привели под конвоем из роты охраны, мне не сообщили причину ареста!
– После смерти Мазепана в роте охраны полный бардак, у них взлётка провалилась прямо у входа, рядом с дневальным дыра в полу размером со слоновью жопу, доски дыбом стоят, как ирокез у панка, а старшина только глазами ворочает и усищи топорщит, ни хера не делает, при Бейвносе такого беспредела не было. Единственная рота в части была, где было хоть какое – то подобие дисциплины, а теперь… Закрывай камеру!
Утром принесли горячей каши, не успел я поесть, как дверь со скрежетом открылась – выходи на работу!
Выводящим был Бубер, чернявый, невысокий, закатанные на огромных, перевитых венами предплечьях рукава, открывали любопытному взгляду многочисленные татуировки.
– Очухался? – у Бубера был низкий, скрежещущий бас.
– Да, нормально.
– Во, смотри, видишь этих двоих из первой камеры?
– Угу.
– Мамон поймал позавчера, прятались у дороги, в посадке.
Впереди плелись два азиата, в длинных, до земли шинелях, натянутых на уши зимних шапках, вид у них был жалкий, как у пленных румын под Сталинградом.
– Приводят их сюда, они по – русски почти не говорят, объяснить из какой они части не могут, документов у них нет, один другому чего – то долго втирает по ихнему, тот подумал и отвечает – турма! Турма!
Бубер захохотал так громко, что азиаты от неожиданности присели – они думают, что здесь «турма»! Тупорылые индейцы, блядь!
– Губу охранять прикольно?
– Да. Я только вывожу, на работу, в сортир, на посту не стою. Вообще – веселуха. Вон видишь идёт татарин, вон тот – э! Морда, сюда