Браслеты были тяжелые, твердые и временами больно впивались в кожу. Сайка чувствовала их каждое мгновение. По ночам она не могла спать: руки немели, и время от времени Сайка в панике принималась их ощупывать, проверяя, не исчезли ли они вовсе. А днем кожа под железяками постоянно чесалась. Нескончаемый зуд изводил Сайку. Хотелось отыскать что-нибудь тонкое — палочку или соломинку — засунуть внутрь браслета и хорошенько почесаться, как блохастая псина, но ничего подходящего рядом не было. Да и начни она чесаться на глазах у своей наставницы, досталось бы вдвойне — и за то, что терпеть не умеет, и за то, что другим позволила увидеть свою слабость.
— По дому ходи медленно, с достоинством, — нудела женщина, заставляя ее ступать по разложенной на полу ленточке. — Женщина — сосуд для новой жизни. И этот сосуд хрупок. Ты должна идти так, словно несешь поднос, заставленный хрустальными вазами. Под ноги не смотри!
— Но я же не вижу…
— Ты не должна видеть, ты должна чувствовать, — не унималась наставница, повязывая ей на шею странный воротник в виде усеченного и перевернутого конуса. Он был накрахмален и торчал во все стороны, совершенно закрывая Сайке обзор.
— И чтоб ни одного шага в сторону! — грозила женщина. — Только по ленточке, только вперед. Куда? Ровнее!
Сайка падала, смешно взмахивая руками. Она и рада была бы идти нормально, но наставница зачем-то связывала ей колени, отчего шаги делались маленькими, а коридоры дома сразу начинали казаться бесконечными.
Ее заставляли носить корсеты и делали ей сложные, тяжелые прически, от которых болела шея. Обеды и ужины превратились в кошмар наяву: перед ней была масса разнообразной вкусной еды, но съесть удавалось хорошо если с одну горсточку. Даже разговаривать ей не разрешали: господин Тэш, как-то раз услышав ее ругательства, когда она в очередной раз поцеловала носом ковер, запутавшись в длинной юбке, заявил, что уж лучше ей прикидываться немой, чем хоть раз ляпнуть что-то подобное в приличном обществе. С тех пор Сайке разрешали общаться только с помощью десятка тщательно заученных «правильных» фраз.
Первое время она боролась. Кричала, плакала, снова и снова пыталась сбежать, но… Сначала ночь на коленях без сна и отдыха с двумя караульными, тычущими в бок всякий раз, как она пыталась закрыть глаза. Потом пятнадцать ведер ледяной воды, которые выплескивали на нее с разных сторон, не давая ни закрыться, ни вдохнуть воздуха. После этого была ночь без движения, когда руки и ноги Сайки плотно привязали друг к другу и телу. И это, как ни странно, была самая страшная пытка: через три часа Сайка почти обезумела и начала так орать, что господину Тэшу пришлось отдать приказ, чтобы ее все-таки развязали.
Только по вечерам ее оставляли в покое. В замке поворачивался ключ, и мучители расходились по своим делам. Сайка подходила к окну — на этот раз незарешеченному — открывала его, вдыхала свежий ветер и подолгу плакала, глядя в небо. Окно выходило не на город, а на лес, но Сайка все равно надеялась, что однажды увидит, как летающий дом Калеба проплывает по небосводу. И надеялась, что Авис сумеет хотя бы помахать ей рукой.
— Ты обещал мне, — шептала она, глотая слезы. — Ты обещал, что вернешься хотя бы раз. Хотя бы для того, чтобы попрощаться… Ты обещал…
Но чудо все никак не желало происходить. Про нее словно все забыли. Она повторяла себе, что это к лучшему, что Авису не стоит сюда соваться, но в глубине души продолжала надеяться. А еще ее обуревал страх. Сайка изо всех сил отгоняла его, но какой-то маленький и мерзкий червячок в ее душе продолжал повторять: Авис мог и не пережить той последней драки. Он не бог и даже не воин. Достаточно хорошего удара по голове или точного тычка ножом — и все, нет больше мальчика с Той стороны. Нет его. Поэтому и не видно в небе никаких летающих машин. Нет его… нет… НЕТ!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Она отшатывалась от окна, хваталась за голову и принималась ходить туда-сюда по комнате, напевая какую-то базарную песенку, в которой она и слов-то не знала — лишь бы только вытряхнуть из головы все мысли. Первое время она могла успокоиться, только выплакавшись хорошенько, но потом обнаружила, что не может все время думать о плохом. Точнее, вообще больше не может думать. Она твердила про себя детские считалочки, перечисляла по памяти имена всех монашек и знакомых торговок с рынка — просто затем, что голова ее была пуста, и нужно было ее чем-то заполнить. Если Сайка не придумывала себе какую-нибудь песенку или стишок, мозг принимался вытворять черт-те-что. Особенно часто это происходило со словами.
— Десертная вилка, — говорила ей наставница.
«Десертная, — бездумно повторяла про себя Сайка. — Десретная. Тедресная. Сендретая. Тансерндая. Там сердная. Там сер моя. Танцор ну я. Танцор ли я? Цан-Цор-Буя!»
Подобная игра звуков могла длиться до бесконечности. Она неплохо убивала время, но опасность крылась в том, что спустя несколько минут этого сумасшествия Сайка переставала понимать человеческую речь. Просто стояла, бездумно смотрела на наставницу и никак не могла сообразить, что от нее хотят. Ее наказывали, а в голове все сильнее и сильнее разгоралась бессмысленная песня: «Дес Нор Цуя! Не тан-цуем! Не валь-суем! Не куч-куем!» И чем глупее получался текст, тем веселее было Сайке: ее били, а она смеялась. Но потом господин Тэш пришел к выводу, что в телесных наказаниях смысла нет, и их заменили уроками чтения. Еще неделю назад Сайка решила бы, что хуже ничего не может быть. А теперь ей стало все равно. Буквы за учителем она повторяла так же бездумно, как и свои придуманные слова.
На четвертый день мучений к ней пришла модистка. Сайку обрядили во что-то пышное, воздушное, отвратительно дорогое и заставили стоять ровно, пока две швеи-помощницы подкалывали рукава и низ. Она смотрела в зеркало и видела там бледную потерянную девицу с лицом, как у воблы. То ли зеркало было кривое, то ли она действительно так выглядела, но образ этот не вызывал у Сайки симпатии.
— Чего смотришь? — сказала она своему выражению. — А ну брысь, а то в глаз дам!
— Леди С… Сайка, — с трудом удерживаясь от презрительного выражения лица, сказала модистка. — Это просто ваше отражение. Это не настоящий человек.
— Да? — спросила девочка, склоняя голову. — А вон та женщина с рыжими кудряшками — тоже не настоящая?
Модистка глянула на себя в зеркало, улыбнулась, поправляя прическу, и ответила:
— Разумеется. Это мое отражение.
— Это хорошо, что не настоящая, — сказала Сайка, отрешенно глядя куда-то в таинственную даль зеркала. — Значит, я могу с ней сделать что угодно.
Она задумчиво вынула из рукава длинную булавку и вдруг неожиданно воткнула ее модистке в щеку. Та заорала благим матом.
— Не настоящая же, — со странной улыбкой развела руками Сайка. — Вы сами сказали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Чудовище! — заорала модистка. — Она просто чудовище!
Женщину вывели. Швеи-помощницы убежали следом, со страхом оглядываясь на странную девочку. В комнату неспешно вошел господин Тэш. Сайка перевела на него сонный взгляд.
— Когда ты уже успокоишься? — спросил он.