и он раздумал, отложив поиски домработницы до лучших спокойных времен.
Агнесса Георгиевна, конечно, знавшая его трудности, в выходные приглашала Крыленко обедать, но он расценил такое предложение как скрытую сексуальную провокацию. Перебиваясь главным образом консервами, он говорил себе, что все болезни не от плохой пищи, а от нервов. Плохое утешение.
Несколько дней назад поздним вечером домработница Люда, теперь уже бывшая, вдруг появилась на пороге его квартиры. Крыленко заулыбался и распахнул дверь, показалось, Люда передумала уходить и теперь вот пришла обратно с повинной просить прощения. Но эта кляча заявила, что забыла здесь кое-какие тряпки, и теперь заберет их.
«Что, валютой теперь получаешь?» — желчно спросил Крыленко. «Валютой, а то как же», — ответила Люда, выбирая из бельевого шкафа свои шмотки. «Как бы она и женины вещи не прихватила», — думал Крыленко, внимательно наблюдая за бывшей домработницей. Люда нарядилась в яркую безвкусную кофту и не в тон ей плиссированную юбку. «С такой пестротой одеваются только туземцы, темные туземцы», — думал Крыленко.
«Этот, так сказать, наряд ты за валюту купила?» — спросил он ядовито. «За валюту, сейчас такое носят», — сказала Люда, не замечая сарказма. Крыленко хотел попросить ее еще раз подумать, стоит ли уходить. Желудок после холостяцкого ужина побаливал, застарелый гастрит напоминал о себе. Но он переборол желание, решив не унижаться перед этой деревенской козой.
Он проводил Люду до двери и зачем-то сказал, само вырвалось: «Будет плохо на новом месте, приходи обратно». Люда восприняла его слова как приглашение к душевному разговору, даже остановилась в прихожей, опустив на пол сумку с вещами. «Вы, наверное, обижаетесь на меня, Владимир Петрович?» — она подняла на него свои беспутные глаза. Крыленко, не ответив, только пожал плечами. Он уже жалел, что остановил Люду в дверях, говорить с ней, такой упрямой, все равно без толку.
«И напрасно вы обижаетесь, — Люда, казалось, вины за собой не чувствовала. — У меня мать в деревне старая, нужно ей помогать. Брат старший болеет, а лекарства дорогие. Всё деньги. Жизнь, сами знаете, какая. Я работать туда иду, где платят больше. Так что, вы сердца не держите». Люда снова взялась за сумку. «А чем занимается твой новый, если можно так выразиться, работодатель?» — почему-то Крыленко постеснялся слова «хозяин». «Может быть, вы его даже знаете, — сказала Люда и снова поставила сумку на пол. — Писатель он. Везет мне на писателей».
«Интересно, — подумал Крыленко. — Очень интересно. Этот писатель, наверное, очень преуспевает, если к нему от меня домработницы перебегают. Впрочем, в представлении Люды — все писатели, кто водит пером по бумаге». «А фамилия его, может, и вправду знаю?» — спросил Крыленко безразличным голосом. «Пашков его фамилия, Алексей Дмитриевич Пашков», — сказала Люда и уставилась на Крыленко, ожидая его реакции.
«Фамилия вроде бы знакомая. Где-то я эту фамилию слышал, точно слышал», — подумал Крыленко. Люда, наконец, ушла, и из окна Крыленко наблюдал, как она села в «Жигули» кофейного цвета рядом с водителем. Машина укатила, а Владимир Петрович все смотрел в темный пустой двор и ждал, вдруг именно сейчас появится Сергеи и своей развинченной походочкой направится к подъезду. Закапал дождь, двор пересекла пожилая женщина без зонта, остановилась возле песочницы и повернула обратно. «Нет, Сергей не придет и в эту ночь», — решил Крыленко.
Он отошел от окна и, чтобы отвлечь себя от тревожных мыслей о сыне, пошел в кабинет и раскрыл секретер. Здесь, в длинных деревянных коробках хранилась картотека, начатая Владимиром Петровичем много лет назад, и с тех пор регулярно пополнявшаяся. Крыленко не любил компьютеры, ему доставляло удовольствие по старинке возиться со своими карточками, содержащими информацию обо всех мало-мальски известных и вовсе не известных современных авторах.
Он нашел фамилию Пашкова и еще до того, как извлек из стопки нужную карточку, пожелтевшую от времени, с фиолетовыми чернильными строчками, отчетливо вспомнил и этого человека, и связанные с ним события собственной жизни.
«Почему-то я думал, что ты уже умер, — сказал он вслух, засовывая карточку на место. — Не ожидал от тебя такой прыти. Переманил мою домработницу, надо же. Интересно, что ты сейчас из себя представляешь, господин Пашков, чем занимаешься? Как о писателе о тебе давно забыли, да и не знали тебя никогда толком. Твоя единственная книжка — библиотечный раритет. Вот уж, неисповедимы пути Господни».
Крыленко долго сидел в кресле, пораженный своим открытием, потом копался в книжных стеллажах. Первый и единственный сборник рассказов Пашкова он нашел далеко за полночь, раскрыл книжку посередине и прочитал на выбор несколько страниц. Ощущение, что прозу Пашкова он читал совсем недавно, буквально на днях, возникло вдруг и больше не отпускало. Владимир Петрович отложил книжку в сторону и закрыл глаза.
«Ты очень нервничал за последние дни, переутомился, вот и мерещится всякая чепуха, — сказал он себе. — Ты гордишься своей профессиональной памятью — и напрасно. На этот раз память тебя подводит». Он принял снотворного, зная, что без него все равно не уснет, лег на жесткий диван и долго ворочался. Вспоминались разные не связанные друг с другом события молодости.
«Как трудно я начинал, — думал Крыленко. — Но в итоге кое-чего добился, что уж лукавить перед собой, многого добился… Да, того добился, что человек, которого ты в свое время изничтожил, увел у тебя домработницу. Именно твою домработницу. Почему-то у критика Цимлянского домработницу не увели. И у Соколова не увели. Понадобилась этому ничтожеству, этому бумагомарателю Пашкову именно моя Люда. Почему именно она? И откуда он, черт побери, взялся?» Понимая, что заснуть уже не удастся, он зажег свет и закурил.
Владимир Петрович выпил чашку чая и совершенно не почувствовал его вкуса. «Такова уж подлая логика жизни, — думал он. — Неприятности, мелкие и крупные, приходят одновременно. Уголовное дело никто закрывать не собирается, завтра нужно снова идти к следователю, отвечать на неизвестно какие вопросы и ждать от него новых провокаций. Весь мир действует против меня, начиная от домработницы, заканчивая следователем Ефремовым и секретаршей Агнессой Георгиевной, — все против меня». Сложив грязную посуду в раковину, он надел скромный костюм, повязал однотонный галстук: после разговора со следователем Владимир Петрович решил пока не носить вызывающе модных вещей, одеваться строго, без претензий.
Эта перемена его облика, конечно, не ускользнула от острых глаз Агнессы Георгиевны. Крыленко помнил, как криво она усмехнулась, когда увидела его в этом скромном облачении. Змея, настоящая змея. Теперь, в трудную для себя минуту, он ждал от Агнессы Георгиевны какого-то особенно подлого, гнусного поступка и глубоко верил всем своим нехорошим предчувствиям. Крыленко положил