вам еще не ясно?» — ответил бы я со значением. Между тем никому из педагогов я этой истории не рассказал бы, уверенный в том, что ребята… «Кошмар!» — в полном отчаянии повторил Юрий Павлович. «Почему кошмар?» — не выдержал я. «Да потому, что именно так я и поступил! И ошибся! — добавил он после паузы. — Никто об истории в школе действительно не знает. Вот уже сколько времени я молчу, и они молчат и ходят безнаказанными. Они, наверное, убеждены, что я просто испугался ставить о них вопрос на педсовете! И теперь я совсем не знаю, что мне делать».
Век живи — век учись. Оказывается, голый педагогический прием никому не нужен. Он должен быть заполнен точной педагогической мыслью и искренними человеческими эмоциями. Если учитель обиделся на ученика, разозлился или доволен им, ученик должен это увидеть и ощутить. Хоть не разговаривай с ним, хоть две недели не здоровайся или, наоборот, радуйся в полную силу, но пусть это будет искренне, от души. Между тем Юрий Павлович готов был выпороть прогульщиков, а вместо этого разыграл педагогический театр, да еще по фальшивым и штампованным нотам — они не могли быть нештампованными хотя бы потому, что пришли в голову даже мне, совсем уж не педагогу.
Да, быть Макаренко нелегко. А может, и не нужно? В огромном педагогическом наследии великих педагогов вряд ли можно найти хоть один рецепт для каждого конкретного случая. Но если школьный учитель умеет творчески относиться к делу, умеет не бояться экспериментов, даже приводящих к «проколам», пусть он будет в педагогике Кардашовым, не обязательно Макаренко.
Такие или почти такие выводы сделал для себя из истории с Ягодиным Юрий Павлович.
К тому времени его отношения с педагогическим коллективом все еще оставались натянутыми. Они сложились так с самой первой встречи, когда Кардашову был задан один-единственный вопрос: «Вас к нам назначили или вы добровольно?» С тех пор между ними словно бы возникла невидимая стена недоверия. Возможно, их смущала его молодость. А он никак не мог подобрать к ним ключи. Его благородное стремление привить некоторым преподавателям вкус к серьезным педагогическим реформам, к тонким и деликатным поступкам, к творческому отношению к делу встречало глухую вражду, если не сказать — бойкот. Многие учителя работали по старинке: к девяти утра — в школу, последний звонок — по домам. Ответил ученик на пятерку — пятерка, ответил на двойку — двойка. А то, что некоторые ребята, к примеру, жили в пяти километрах от школы, что у них в деревне не было электричества, во внимание не принималось. «Единые требования», — говорили в школе. Но, простите, единые требования предполагают и единые условия и возможности.
Юрий Павлович постоянно чувствовал инертность коллектива, его странную холодность — это входило в резкое противоречие с его горячими планами. И если бы в основе этих противоречий лежали одни недоразумения, их можно было бы легко устранить. Увы, хватало и более глубоких причин.
Евгения Федоровна — преподаватель немецкого языка. Ее видели и злой, и доброй, и грубой, и мягкой. Она была бы кладом для школы, она пела, и рисовала, и отлично знала два иностранных языка, и училась когда-то в балетной студии, но ни разу не сделала попытки организовать в школе хореографический кружок. Почему? Потому что бывший директор не давал ей квартиры. Юрий Павлович дал — что же теперь мешает Евгении Федоровне? «А я не знаю, хочет ли этого Юрий Павлович. Не люблю навязываться».
Я сидел у нее на уроке. У доски стояла стройная, хрупкая женщина лет тридцати. Черное платье, коричневая кофта, аккуратные валеночки. Говорила она спокойным, тихим голосом. А глаза были удивительно добрые — я никак не мог себе представить, что, проходя по коридору, она цедит директору сквозь зубы «Здра», что каждое предложение Юрия Павловича встречает если не прямым отказом, то холодным равнодушием.
Нет, Юрий Павлович, тут надо разобраться. И к педагогу требуется подход! Если вы однажды почувствовали, что мера признания Евгении Федоровны в школе явно не соответствует ее талантам, найдите в себе силы признать ее ярче. Вы помните, как получили однажды добрую улыбку Евгении Федоровны, хотя, по совести, она не была вами заслужена? Это случилось в тот самый день, когда впервые распахнулись школьные двери, — 1 сентября. Вы стояли у входа, мимо шли классы, и какой-то мальчишка-первоклассник с перепугу преподнес вам букет цветов. Вернее сказать, он просто отдал вам цветы, вызвав на вашем лице растерянность. А вслед за этим каждый класс, соблюдая стихийно возникшую ритуальность, стал преподносить вам букеты — на этот раз уже не «давать», а именно «преподносить». Так вот самый первый букет вы от растерянности сунули в руки учителя, который случайно оказался ближе всех к вам. Этим учителем была Евгения Федоровна. Она благодарно вам улыбнулась и, возможно, с этого дня почувствовала бы себя вами признанной, и наладились бы добрые отношения… Увы, случайность букета Евгения Федоровна разгадала очень скоро, а вы это знали еще раньше. «Я чувствительна, как термометр», — сказала она мне. Каждый человек имеет право на слабость.
Немало времени прошло, прежде чем Евгения Федоровна поставила первую пятерку по поведению Валерию Ягодину, самому ненавистному из своих учеников, впервые задержалась в школе до позднего вечера и вывесила объявление о занятии балетного кружка.
Педагог — это, вероятно, человек, который должен оставаться педагогом даже в тех случаях, когда имеет дело со взрослыми. Его талант, если это талант истинный, не может быть тонким лучом; такт, понимание, человеческая порядочность, честность, справедливость — эти качества должны исходить от педагога во всех направлениях как свет от лампы, как аромат цветов, как волны эфира. И если уж на то пошло, качества, перечисленные мною, хорошо бы иметь всем людям на земле независимо от их профессии — тем более педагогам.
Некоторое время назад Юрий Павлович принес в учительскую шесть бутылок воды, купленных в буфете. Он надеялся, что с этого первого «взноса» начнется хорошая традиция по очереди покупать в школьном буфете воду для общего пользования, а не бегать туда за каждым стаканом. Преподаватели молча выслушали Юрия Павловича и разошлись на уроки, благо только что прозвенел звонок. К концу первой перемены Кардашов, словно бы случайно, заглянул в учительскую. Шесть бутылок стояли нераспечатанными. «Провалят!» — с тоской подумал он. На следующей перемене — та же картина. Потом были еще три перемены, но он в учительскую больше не заглядывал. И лишь вечером, уходя из школы, последний раз открыл дверь. На столе стояли пять пустых бутылок и одна полная, оставленная, вероятно, для него.
«Слава богу! — подумал он, почувствовав внезапное облегчение. —