Читать интересную книгу Начало жизни - Елена Серебровская

Сторожихе она иногда помогала на огороде. Повозившись на грядках, шла в дом обедать, потом уходила, бормоча на прощанье, что теперь с неделю не придет, что помогать ей приходится многим добрым людям, тем, кто бога не забывает.

— А кто же записывается теперь в монастырь? — спрашивала Маша сторожиху.

Сторожиха посмеивалась. Не очень-то она верила в бога, а мать Меланью пускала к себе больше для развлечения. На Машин вопрос отвечала:

— Думаешь, они, монашки, промахи? Как наступит лето, к ним полдеревни, чуть ли не все бабы в монастырь идут. С мужьями рассорятся — и туда. А монастырю в летнее время руки нужны — и огород, и грибы-ягоды запасать, сушить… А мужьям тоже охота баб вернуть домой, работа стоит, вот и мирятся… И снова выходят оттуда. И у нас такие есть, как же. А постоянных у них немного. Меланья — постоянная, у ней семьи нет.

Маша иногда ходила в деревню, в лавочку. Она видела монастырь: двухэтажный дом с окошками в решётках, как тюрьма, замыкал собою некую крепость, внутри которой были и церковка, и сад, и огород, и флигеля, и склады. Забор позади крепости был высокий, глухой, сверху оплетенный колючей проволокой. На монаший огород сторожиха дважды ходила с Машей за морковью и петрушкой, — в деревне этих овощей не сажали.

Несмотря на всё свое видимое могущество, монастырь вынужден был понемногу отступать. Сельсовет потребовал освободить часть двухэтажного здания под школу и детский интернат, — школа теснилась в крохотной, разваливающейся избе.

Хочешь, не хочешь, монастырь освободил требуемую часть помещения. С шутками и смехом вносили туда подростки старые парты, столы, портреты вождей, книги. Интернат разместился в двух комнатах верхнего этажа — для девочек и мальчиков. Поставили топчаны, устроили постели, внесли столы, чтобы было где уроки готовить. Жизнь закипела.

В деревне стали поговаривать о том, что скоро школа оттягает всё помещение. Теперь сюда потянулись крестьянские дети из других деревень — благо, было где жить. Школьники устраивали в дни церковных праздников свои вечера, пели песни, ставили спектакли.

Один из таких вечеров был приурочен ко дню местного престольного праздника — спаса. В лавочке Маша увидела объявление, приклеенное хлебным мякишем к стене. В нем было сказано, что в школе состоится концерт силами школьного драмкружка, а после концерта — танцы под баян. Маша попробовала получить у мамы разрешение пойти на этот вечер, но мама ответила, что ей рано ходить на вечера, что она мала, что танцевать она не умеет, и вообще, провожать ее вечером домой некому, а идти назад будет темно и страшно.

Маша сидела на маленькой веранде у стола и смотрела вдаль, за высокие островерхие елки. Вечер давно уже спустился на землю, хозяйка подоила корову, и мать напоила детей парным молоком. На столе стояли керосиновая лампа и пустые чашки. Тянуло смолистым дымком — это закипал во дворе самовар, роняя под себя на землю рубиновые угольки. Небо уже всё потемнело, и только на западе низко над землей задержалась узкая алая полоска.

Эх, весело, наверно, в школе. Долго ли еще эти родители будут привязывать меня к ножке стола? Всякое терпение лопается.

Она взяла какую-то попавшуюся под руки книжку и села поближе к лампе. Вокруг лампы летали ночные бабочки. Они ударялись о горячее стекло и падали на пол, трепыхая крыльями, но их беда не останавливала других. Бабочки летели на свет.

— Всему главная заводила — учительница Галина Игнатьевна, — рассказывала сторожиха маме, сидя на ступеньках веранды. — Ох и смелая, самой игуменьи не побоялась, когда за помещение войну начала. Она у них, как бельмо в глазу. Еще молоденькая, лет тридцати. И свой ребеночек есть, мальчик. А мужа нет, говорят — ушла она от мужа, он из богатеньких, у отца галантерейная лавка в Питере.

— Давно она у вас?

— Лет шесть будет. Так и приехала с мальчонкой. — «Ни за что отцу не отдам, — говорит, — выращу нового человека…»

Маша дочитывала книжку, одним ухом прислушиваясь к рассказу сторожихи. Закат погас, и только откуда-то с поля слышались неясные шорохи. А где-то вдали, за стеной монастыря, в комнатах, отвоеванных смелой учительницей, шло веселье…

Наутро, когда Маша умывалась из подвешенного на веревочке глиняного рукомойника, к дому подошел милиционер и с ним — человек в коричневом кожаном пальто. Они о чем-то расспросили сторожиху, потом быстро ушли в сторону монастыря.

— Слыхали? Ужасти какие! — сторожиха подбежала к маме так поспешно, словно боялась опоздать с тревожной вестью. — Учительницу-то нашу… В канаве нашли сегодня утром, мертвой. Милиция признала — задушили ее. Руками задушили — следы от пальцев остались, синяки.

— Учительницу? Ту самую? — мама всплеснула руками.

— Ее, Галину Игнатьевну. Вы подумайте только!

— А как же теперь… мальчик ее? — спросила Маша. Она помнила вчерашний рассказ — учительница ни за что не хотела отдавать мальчика отцу.

— Сирота мальчик, — рассудительно сказала сторожиха. — Наверно, отца искать будут, или в детдом.

— Но кто, кто это мог сделать? С какой целью? — взволнованно спросила Анна Васильевна.

— Кто знает… Следствие будет — найдут. Говорят, следы от калош в грязи остались. И еще нашли что-то рядом, тесемочку какую-то.

Тесемочка помогла распутать весь клубок. Спустя месяц состоялся суд по обвинению бывшей домовладелицы Меланьи Сипаевой и двух других монашек в убийстве сельской активистки учительницы Галины Игнатьевны Евдокимовой. При обыске на складах монастыря были обнаружены большие запасы муки, сахара, водки и других продуктов, необходимых для праведной жизни.

Монастырь перестал существовать.

Родная, прекрасная земля… Прямые, бегущие к солнцу сосны, трепетные листки березы, алая полоска на потемневшем вечернем небе… И вот — гроб на телеге, покрытый красным кумачом, и сидящий возле гроба мальчик со вспухшим заплаканным лицом… Ничто не проходило бесследно: все впечатления оставались в памяти Маши, их становилось всё больше, словно в просторной библиотеке ставили на свободные полки всё новые и новые книжки. Всё богаче и богаче становилась эта «библиотека воспоминаний», и каждый год Маша по-разному вспоминала и осмысливала любое из этих маленьких событий ее жизни. «Вот глупая-то была!» — думала она о себе, вспоминая, как бегала по студенческому общежитию в поисках «Петруся». Теперь она писала Лиде без робости, рассказывая о своих переживаниях. Теперь она знала о Ленине и революции не только от Лиды, теперь она не пропускала ни одной новой песни!

И всё-таки, в жизни чего-то нехватало. Она была всё еще не школьница, не пионерка, а какая-то никому кроме семьи не нужная, незаметная единичка, «профессорская детишка».

Глава седьмая

В город вернулись рано, в середине августа. Настал день, когда мама повела детей в школу. Она заранее узнала, какая школа в районе пользуется самой доброй славой, и привела Машу и Севу именно туда. Их проэкзаменовала. На вопрос: «кто такой Ленин?», Сева ответил без запинки: «вождь рабочих и крестьян».

— Его можно сразу во второй класс. Девочку — можно бы в пятый, да она по обществоведению слабо подготовлена. Лучше им в одну школу, вместе. А там пятого еще нет. Запишем в четвертый, крепче знания будут.

— В какую же школу вы их направляете? — с тревогой спросила мама. — Я хотела бы в эту.

— Здесь нет ни одного места. Мы записали их во вновь организованную школу, это близко от вашего дома.

Класс, куда приняли Машу, был сборный, в него попало не мало переростков и второгодников. Класс был старшим в школе и оставался таким до окончания учебы. Откуда же, как не из него, было черпать кадры школьных активистов! Маша оказалась в роли того ребенка, который быстро научился плавать, потому что его бросили в воду.

В класс она вошла, замирая от робости. Стараясь быть незаметной, прошла в самый конец и села на последнее место на ломаной скамейке, рядом с тихой девочкой в белом, цветочками, ситцевом платье и мальчиковых ботинках.

Класс был уже полон учеников. У Маши даже голова закружилась: впервые попала она в коллектив, да еще в такой большой коллектив. Десятки мальчишек, девчонок!