«Костер» Н. Гумилева
Наплевав на кривые убыточки,С папироской смертельной в зубахОфицеры последнейшей выточкиНа равнины зияющий пах…
Когда я повторяю мысленно, про себя, эти строки Осипа Мандельштама, почему-то всегда представляю Николая Степановича Гумилева, идущего по вымерзшим улицам Петрограда зимами 19–20 года.
И еще мне вспоминается место из мемуаров Николая Чуковского, где последний описывает, как Гумилев топит камин томами роскошного тридцатитомного издания Шиллера на немецком языке — в тисненых золотом переплетах, с гравюрами на меди, проложенными папиросной бумагой:
Брошенный в пламя том наливался огнем, как золотой влагой, а Николай Степанович постепенно перелистывал его с помощью кочерги, чтобы ни одна страница не осталась несгоревшей.
В этих образах видится мне закат России и долгое последовавшее за ним погружение ее во мрак.
Иннокентий Анненский посвятил Гумилеву в 1909 году стихотворение «Баллада». Две строчки из него кажутся написанными десятилетием позже и только каким-то чудом перемещенными в недалекое прошлое:
Только мы, как сняли в страхе шляпы —Так надеть их больше и не смели…
Это о российской интеллигенции после 1921 года.
Ну что государство может сделать с поэтом? Самое большее — убить! Но стихи убить нельзя, они бессмертны, и бедное государство всякий раз терпит поражение.
Это слова поэта и переводчика Валентина Стенича, сказанные им после того, как Гумилева расстреляли.
В сборнике «Костер» есть стихотворение о деревьях, кончающееся такими строчками:
О, если бы и мне найти страну,В которой мог не плакать и не петь я,Безмолвно поднимаясь в вышинуНеисчислимые тысячелетья!
Теперь мы знаем точно: поэт Николай Гумилев нашел эту страну, о которой мечтал при жизни.
«Кот в сапогах» Ш. Перро в связи с проблемой кастрирования котов
Сказка про кота в сапогах — очень удачный повод поговорить о такой важной проблеме, как кастрация братьев наших меньших — котов. Поводом же для этого повода явились: 1) мой недавний визит в издательство «Амфора» и 2) встреча после визита в «Амфору» с Николаем Копейкиным, художником и участником группы «НОМ». Вы спросите, какое отношение к кастрации домашних животных имеет славное издательство «Амфора»? Или популярная группа «НОМ»? Секунду, сейчас узнаете.
Дело в том, что, дожидаясь в приемной, когда освободится от очередных визитеров главный редактор, я, чтобы скоротать время, листал новую книжку «Амфоры», а именно сборник киносценариев Евгения Шварца. И в предисловии Алексея Германа нашел следующую замечательную историю, случившуюся буквально на глазах юного Алексея Юрьевича.
Дело было в конце 40-х в Комарово на даче Шварца. Ждали ветеринара, который должен был приехать из города кастрировать шварцевского кота. Лето, вечер, а специалиста все нет и нет. Наконец раздаются настойчивые удары в дверь. Хозяева открывают и на пороге видят человека в форме НКВД. Первая реакция: все, дождались! В стране как раз полным ходом шла компания по борьбе с космополитизмом, и людей арестовывали не менее активно, чем в конце 30-х годов. Потом заметили в руках у человека маленький обшарпанный чемоданчик, как-то не вяжущийся с форменной энкавэдэшной одеждой. К тому же человек был один, без сопровождающих, понятых. Явившийся действительно оказался сотрудником той самой организации, в чьей одежде явился. Только целью его визита были не хозяева, а хозяйский кот. Просто человек подрабатывал в свободное от главной работы время кастрированием котов. Войдя в дом, ветеринар открыл чемодан и достал оттуда сапог и острый сапожный нож. Профессиональным движением он засунул ни о чем не подозревающего кота в сапог, снаружи оставив лишь хвост и мохнатое кошачье хозяйство. Затем последовал молниеносный взмах остро наточенным инструментом и — почти одновременно — бросок сапога с находящимся в нем котом в стену. Чтобы шок от потери плоти совпал с шоком от полученного удара. Так в России в сороковые годы кастрировали котов.
Теперь о Николае Копейкине.
Когда вечером после визита в «Амфору» я изложил ему эту германовскую историю, он в ответ рассказал о том, как кастрируют котов в наше время. На примере собственного животного.
Оказывается, никаких сапогов ветеринары уже не применяют. Просто делают животному пару обезболивающих уколов, затем надрезают коту мошонку и выскребают оттуда все ее содержимое. Когда художник Коля Копейкин смотрел на этот откровенный садизм (а дело происходило у него на квартире), он чувствовал на месте кота себя. Особенно его поразила финальная сцена операции, когда тетка-ветеринар привычным жестом бросила на пол возле стола комок удаленной плоти. А жена веником, совершенно спокойно, смела все это в совок и вынесла в мусорное ведро.
Теперь поставьте на место копейкинского кота героя сказки Шарля Перро и попробуйте перечитать эту сказку заново. Не знаю, что у вас из этого выйдет.
«Красное сухое» И. Померанцева
Что мне выпить во Имя Твое?
В. Ерофеев. «Москва — Петушки»
Эту книгу я цитирую, вспоминая. Вспоминаю, цитируя.
Откупорив бутылку, понюхайте пробку и протрите горлышко. Перелейте вино из бутылки в кувшин под углом 120 градусов. Бутылку вместе с осадком выбросите.
Бутылки с вином во времена моей юности предпочитали покупать с металлической пробкой (а от металлической пробки какой может быть запах?). Во-первых, отпадала необходимость в штопоре. Во-вторых — оперативность, особенно когда распивали в скверах или в парадных.
Наливалось вино в стакан, под любым углом, главное, чтобы не перелить или не недолить. Из горлышка пили редко — не из брезгливости, а потому что считалось зазорным («из горлышка пьют одни пьяницы»). Стакан с собой, естественно, никто не носил — разве знаешь заранее, когда возникнет причина выпить. Иногда стакан похищался в газированном автомате, но это редко. Уже с начала 80-х уличные автоматы с газированной водой стали достоянием прошлого. А вместе с автоматами и стаканы. В хозяйственных магазинах простой граненый стакан стоил десять копеек. Иногда его покупали там. Потом появились пластмассовые заменители стеклянных стаканов. Называли их не стаканами, а стаканчиками. Вот цену их, хоть убейте, не помню.
Как сообщает Эдуард Власов в «Комментариях» к «Москве — Петушкам», «изобретателем советского стакана (точнее — изобретателем промышленного способа нанесения граней на стекло) является Вера Мухина, автор „Рабочего и колхозницы“». Возможно, это и правда.
Кажется, у того же Венедикта Ерофеева, в той же поэме (а может, не у него и не в той), граненый стакан выступает символом постоянства советской системы. Мол, как было у стакана от рождения постоянное число граней, так таким же постоянным число это и оставалось. Я вам заявляю авторитетно: классик трижды не прав. Причем трижды как минимум. У меня в дневнике сохранились записи, где число граней отечественных стаканов колеблется от 10 до 16.
Бутылку в шестидесятые-восьмидесятые годы редко когда выбрасывали. Пункты приема стеклотары от населения работали довольно исправно, и часто очереди в такие пункты были своеобразными клубами для жителей близлежащих улиц. Бутылка 0,5–0,7 л. стоила 12 коп., маленькая (0,25 л.) — 10 коп. Таким образом, сдав две бутылки — поллитру и маленькую, на вырученные 22 копейки можно было купить большую кружку пива. Маленькая кружка пива стоила 11 копеек.
Что касается самого вина, то здесь я целиком и полностью подписываюсь под словами Евгения Попова из «Подлинной истории „Зеленых музыкантов“»:
Братья-болгары поставляли нам… дешевые сухие вина, которые никто из нас не пил, предпочитая им «Красное крепкое», еще не дошедшее до мерзейших кондиций портвейна «Кавказ», разливного «Вермута» и «Солнцедара», одинаково изготовлявшихся путем добавления сахара, красителей и этилового спирта из алжирского вина, которое Брежнев сдуру и из политических соображений закупил в этой мятежной по отношению к французской метрополии стране.
К списку «мерзейших» тут можно добавить «Волжское» и 33-й портвейн. Однажды на школьном вечере мы, запершись в пустом классе, открывали бутылку «Волжского» популярным в 60-е годы способом. Способ простой. Донышком резко ударяешь о стену, предварительно приложив к стене книгу (чтобы смягчить удар). Пробка таким образом вышибается, и вино разливается по стаканам.
Так вот, в тот роковой раз вышиблась почему-то не пробка, вышиблось дно бутылки. И на белой школьной стене, вмиг превратившейся в буро-красную, потом долго еще оставался след нашего преступления — робкий белый квадрат на месте, где была приложена книга.