Лепту они внесли — кто принес двадцать пятый том переписки Горького из полного собрания его сочинений, кто какой-то «Гулшан-и-Афган», причем не книгу, а сразу пачку экземпляров в пятнадцать-двадцать, кто книжку своих собственных опусов с автографом типа: «Иракскому народу от М. Кураева». Только что-то с пересылкой книг не заладилось, вот они, бедные, и лежали в тупике перед туалетом.
Там-то, в этой горе, я и разглядел зелененький томик из новой «Библиотеки поэта» — «Дм. Семеновский и поэты его круга» (Л.: Советский писатель, 1989). А когда я его открыл, сразу же наткнулся на такое стихотворение:
Как долго солнечным запоемЗахлебывался огород!Как сладко наливался зноемКапусты листогубый рот!
С утра до заревого часаСбираем бережно, как хлеб,Моркови розовое мясо,Литое мясо смуглых реп.
И веет твердой спелью той жеОт всей тебя, в летах литой:От смуглой и упругой кожи,От груди крепкой и крутой.
Я был буквально очарован этой снейдеровской эрмитажной картиной торжества огородной плоти. Написал эти стихи поэт Николай Колоколов, о котором я до этого вообще ничего не знал. Из справочки, предваряющей подборку стихов, я узнал, что Колоколов был другом Есенина, снимал с ним в Москве комнату в 1914 году, в 1919 году издает книгу стихотворений, составляет книгу поэм, на которую Блок во внутренней издательской рецензии отозвался следующими словами: «Бред — совсем не жаркий и не восторженный», пишет прозу, живет в Иваново-Вознесенске, в 1929 году по предложению Горького устраивается на работу в журнал «Наши достижения» и переезжает в Москву, ругается с Горьким, осуждая последнего за равнодушие и приукрашивание советской действительности («Он к литературе равнодушен — не тем занят. Он нам не опора — скорей наоборот». Из письма к Дм. Семеновскому), умирает зимой 1933 года, вроде бы избежав репрессий.
Стихотворение, отрывок которого я привел, входит во второй — лучший — сборник поэта «Земля и тело», выпущенный в 1923 году. Чтобы вы, читатели, убедились, что остальные произведения этого сборника не уступают цитированному, даю еще один образец поэзии Николая Колоколова:
Словно ягненок овечьи соски,Рожь и пшеница сосут чернозем,Тонут в огне золотом васильки,Полнится колос тяжелым зерном.
В женской утробе, как тайна глухой,Новая жизнь прорастает в крови.Зреет ребенок — и в час заревойПадает в мир для борьбы и любви…
Вот такие удивительные открытия совершаешь иногда невзначай по дороге к туалету в ЦСЛК.
«Коллекционер» Джона Фаулза
В свое время, не помню уж у кого, прочитал я такую фразу: музей — это кладбище культуры. В книге, где я ее отыскал, говорилось о ночных прогулках по Риму, об античных статуях в трепещущем свете факелов, об иконах, слепнущих на музейных стенах и теряющих свою духовную силу. Возможно, это был Розанов — мысль вполне в его духе. Если так, и русский философ прав, то и коллекционер, логически развивая мысль, — кладбищенский сторож культуры. Все это рассуждения парадоксалиста. Розанов парадоксалистом и был.
В действительности, в истории, то есть жизни общества, парадокс — явление органическое. Чем больше демократизируется общество, тем меньше его тяга к прекрасному. Или, как сформулировал Освальд Шпенглер: чем выше уровень цивилизации, тем ближе гибель культуры. Прекрасного на всех не хватает. Прекрасное исчисляется единицами. Раньше решалось просто: горстка богатой аристократии держала в своих руках рукотворную сокровищницу культуры. Но времена голубых кровей потихоньку уходят в прошлое. Даже само понятие «голубая кровь» в нашу переменчивую эпоху воспринимается как неприличный намек. Меняются знаки времени, меняется семантика слов. Искусство подменяется суррогатами. Как у Фолкнера в доме Сноупса, где бронзовые ручки дверей — не бронза, а подделка под бронзу. Обесценивается культура — поэзия вытесняется бескостными эстрадными текстами, картины — дешевыми репродукциями, музыка — той же самой эстрадой с однообразными электронными ритмами.
И, естественно, перед человеком, мучительно это переживающим, встает проклятый вопрос — как быть? Как сохранить культуру? Наверное, Розанов прав — эффект от иконы в храме или от скульптуры в саду сильнее, чем когда они экспонируются в музее. Но, с другой стороны, настоящая картина, вывешенная в музее, — это не репродукция из журнала «Советский воин». И бюст Антиноя в музейном переходе дворца — это не гипсовая спортсменка в заплеванном скверике у вокзала. А вывеси картину Рембрандта на стене хрущевской пятиэтажки — кто знает, не произойдет ли с ней то же самое, что и с Мадонной Рафаэля в знаменитом рассказе Брэдбери. В лучшем случае ее украдут, чтобы выгодно сбагрить коллекционеру.
Вот — добрались и до коллекционера. С одной стороны, фигура эта для культуры несомненно спасительная. С другой стороны, да, действительно — это мрачный паук, который ловит невинных бабочек, хранит их в своем углу, сосет из них в одиночку кровь, наслаждаясь красотой умирания и мучаясь от своего одиночества.
Философия коллекционера проста. Фигура его трагична. Умирает не только бабочка — умирает сам собиратель. Живой внешне — он только кокон, внутри он мертвое существо. И только вдруг, иногда вспыхивает внутри желание — когда новая жертва попадается к нему в сети. Книга, картина, бабочка или живой человек. Ведь и маньяк-убийца по сути тот же коллекционер, он вдохновляется, когда преследует свою жертву (погоня за раритетом), с нежностью убивает ее, пополняет свою коллекцию, а потом — наступает скука, нужна новая жертва, чтобы наполнить мертвую оболочку тела временным подобием жизни.
Фаулз в своем романе передает это очень точно. «Коллекционер» — первый роман писателя. От него пошли по воде круги, и темы, которые он развивал в последующих своих романах, во многом повторяют тему «Коллекционера». Тему смерти и красоты. Смерти и любви. Смерти в искусстве. Смерти искусства.
Красота на булавке — этот вечный мотив Набокова Фаулз исполняет по-своему. Может быть, современней. Не даром же современнейший из современных писателей (я имею в виду Пелевина) поставил фаулзовского «Коллекционера» на четвертое место в десятке главных романов, перевернувших XX век.
Кольцов А.
Это родина Кольцова,Шутишь — мачеха щегла…
— напишет Осип Мандельштам в воронежской ссылке 1934 года.
Образ поэта Алексея Кольцова мелькнет у Мандельштама еще не раз и все время в связи с доводящим до безумия одиночеством, оторванностью от мировой культуры, центрами которой были для Мандельштама тогдашние Ленинград и Москва.
«Милый Виссарион Григорьевич, — цитирую письмо Кольцова Белинскому из Воронежа после возвращения поэта из Москвы. — Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей, оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног до головы. Что делать? Дела житейские такие завсегда… Совсем погряз я в этой матерьяльной жизни, в кипятку страстей, страстишек, дел и делишек…»
В Москве Кольцов был принят у Пушкина и Жуковского, на него смотрели как на залог национального развития всей русской поэзии, как на нового Ломоносова, от него ждали новых поэтических свершений… и вот в результате — «любовался на битый скот».
Родина Кольцова, Воронеж, действительно была мачехой для поэта.
Всякий подлец так на меня и лезет: дескать, писаке-то и крылья ощипать.
Его здесь как поэта не воспринимали и всячески старались принизить, повесив ярлык: «зазнался». Судьба Кольцова печальна, как и судьба большинства поэтов, отторгнутых бесчувствием современников. Он умер от чахотки в 33 года, воронежский его архив был пущен мужем умершей сестры Кольцова на оберточную бумагу, а это были не только стихи поэта, но и письма к нему Белинского, Одоевского, других не менее знаменитых людей. На могиле его написано: «Ноября 1-го погребен воронежский мещанин Алексей Васильев Кольцов».
Вот так — «воронежский мещанин».
Коммунальная квартира
Самое великое, самое поразительное, самое ужасное и самое смешное изобретение всех времен и народов — думаете какое?
Колесо? Да, поразительное. Да, великое. Но что же в нем ужасного и смешного?
Чайник? Тоже не вызывает смеха. Разве что немножечко ужаса, если капнешь кипятком на ногу.
Мясорубка, утюг, ракета? Нет, нет, нет и еще раз нет!
Что, сдаётесь, дорогие читатели? Ладно, больше не буду мучать.
Ну так вот, самое поразительное, самое великое и ужасное — ужаснее не бывает, — самое смешное и странное из всех изобретений на свете — конечно же, коммунальная квартира.