На ней был закат над рекой, а солнце было как огненный шар, и я ни разу не видел, чтобы солнце так изображали. На переднем плане была какая-то странная коричневая лодка или буй. То место, на которое я смотрел, было фрагментом правой части картины «Фрегат “Смелый”, буксируемый к месту последней стоянки на слом». Я понимаю, что эта картина уже давно превратилась в клише. Все так на нее насмотрелись, что уже никто ее не воспринимает. Но она стоит того, чтобы взглянуть на нее еще раз, потому что это величайший английский шедевр — в 2005 году она даже была признана величайшей картиной, находящейся в галереях Соединенного Королевства, — признана слушателями радиопрограммы Today (а кто я такой, чтобы оспаривать их вкус?).
По эмоциональности и стилю она неотъемлема от революционного наследия, созданного гением этого лондонца, который на десятилетия опередил континентальную Европу. Он был больше чем просто художник. Это был поэт и мыслитель. В одном холсте он соединил вулканические перемены своего времени, технологическую и социальную революции — и выразил все это в красках.
Давайте проследим его путь от парикмахерской в Ковент-Гардене до картины «Фрегат “Смелый”». Давайте представим себе сознание Тёрнера как картину, а его зрелый талант — огромным холстом, покрытым — в истинно тёрнеровской манере — прозрачными слоями цвета, идей и чувственных впечатлений.
Мы начнем с грунтовки холста — с его знаменитого рождения в комнатке над парикмахерской в доме № 21 по улице Мейден-лейн. Позже Тёрнер говорил, что родился 23 апреля — в день рождения Шекспира, в самый знаменательный день английского календаря, — и хотя нет никаких серьезных свидетельств, что Тёрнер или Шекспир (не говоря уж о святом Георгии) действительно имеют хоть какое-то отношение к этому дню, своим заявлением Тёрнер утверждал свое культурное верховенство: то, что Шекспир сделал для английской поэтической драматургии, он сделает для английской живописи.
Его отец, Уильям Тёрнер, был постижером — изготовителем париков, — который опустился по социальной лестнице и стал просто парикмахером, когда в 1770-х парики вышли из моды (Питт Младший ввел налог на пудру). То есть это была не какая-то низкопробная цирюльня.
Нужно представить себе клубную атмосферу, окружавшую Тёрнера с рождения: джентльмены заходят на чашку кофе, или листают страницы The Spectator, или даже разглядывают картины на стенах. Сам Тёрнер ни в коей мере не был джентльменом. Он вырос на ругани уличных торговцев и зазывных окликах проституток, и всю жизнь его простонародный акцент кокни был предметом насмешек — даже тогда, когда он был уже профессором перспективы Королевской академии художеств.
Он так и не превратился в джентльмена из высшего общества — одного из тех хлыщей, кто покупал его картины. Он никогда и не стремился к этому. Психологически он так и остался корнями в закоулках района Ковент-Гарден, и хотя его заказчиками были консервативные денди с кружевными манжетами, но сам Тёрнер эмоционально и политически оставался радикалом. Он до последних дней оставался обидчивым и агрессивным — ничего удивительного, если вспомнить про его трудное детство, так сказать. Мать его была сумасшедшей, у нее случались «приступы неконтролируемой ярости».
Бедная Мэри Тёрнер так и не пришла в себя после смерти дочери, и, когда Тёрнеру было чуть за двадцать, ее определили в приют для умалишенных — Бетлемскую королевскую больницу в районе Мурфилдс. Чтобы представить себе этот ад на Земле, вспомните, как Хогарт изобразил мота, теряющего рассудок. Но все равно сын Мэри Тёрнер, похоже, так ни разу и не навестил мать до самой ее смерти.
К его десяти годам дела дома были так плохи, что его отправили жить у дяди по материнской линии, которого звали Джозеф Мэллорд Уильям Маршалл. Он жил в городе Брентфорд в Мидлсексе — в том самом Брентфорде, где боролся Уилкс и где до сих пор звучал боевой клич «Свобода!», который Тёрнер конечно же не мог не слышать. Здесь его несчастья были вытеснены из сознания вдохновенным занятием — он стал рисовать все, что видит, развивая склонность, которая вдруг обнаружилась у него в восьмилетием возрасте.
Темза в этих местах была (и в какой-то степени остается до сих пор) райской идиллией с сочными лугами и милыми перелесками, и Тёрнер с раннего детства впитывал здесь образы света, пробивающегося сквозь крону дерева, игру солнечных бликов на воде, а потом возвращался к ним в течение всей своей профессиональной жизни. Что еще важнее, в следующем году он пошел в школу в Маргите, и там море всей своей мощью обрушилось на его воображение и породило такое море рисунков, что его гордый папа даже устроил выставку в витрине парикмахерской.
В возрасте двенадцати лет он продал свою первую картину и познал счастье зарабатывать на жизнь творчеством. Это была эпоха, когда героини Джейн Остин в ожидании мистера Дарси коротали время до ланча, рисуя акварельки. И мальчик Тёрнер был им очень кстати — он делал заготовки с небесами на заднем плане и продавал их с лотка в районе Сохо.
Потом клиентам отцовской парикмахерской стали предлагать «бонус выходного дня» — речную миниатюру маниакальной юношеской кисти Тёрнера. Ему было всего четырнадцать, когда он нашел работу в одной архитектурной фирме, где раскрашивал чертежи, и почти наверняка благодаря этому знакомству он в столь раннем возрасте оказался на ступенях Королевской академии. И декабря 1789 года его лично проэкзаменовал и зачислил 66-летний сэр Джошуа Рейнольдс, первый президент академии. Тернер всю жизнь был бесконечно предан этому заведению и Рейнольдсу лично и позже просил похоронить его рядом с человеком, который сумел разглядеть в нем талант.
У Рейнольдса была своя теория живописи — он считал, что она должна быть как поэзия. Великая картина, говорил он, должна сочетать «глубокий гуманизм, благозвучность высказывания, соответствие языка, пропорций и образов, грандиозность масштаба и моральность позиции, как в лучших образцах высокой поэзии и поэтической драматургии!».
Другими словами, картина — это нечто большее, чем изображение места или человека «на память». Она должна захватывать и вести чувства, как поэма. Это было программное заявление. Более чем какой-либо другой английский художник и до и после него, Тёрнер попытался превратить краску в чистое ощущение, и, хотя позже его приятели в академии восхищались его техникой, он прежде всего следовал этим идеям Джошуа Рейнольдса.
Рейнольдсу хватало здравого смысла, чтобы понимать, что нельзя просто набрать в Королевскую академию оборванцев с улицы и надеяться, что они станут английскими художниками масштаба Рембрандта или Пуссена. Они должны научиться рисовать. По его системе ученики два года рисовали слепки скульптур и только потом, если у них хоть что-то получалось, им разрешали рисовать обнаженную натуру. Тёрнер рисовал хорошо и живо увлекся рисованием обнаженных женщин, и увлекался этим до конца своих дней. Ему было уже семьдесят лет, а он графически изображал крупные планы совокуплений — остались сотни эротических или даже почти порнографических картинок, которые позже приводили его большого поклонника, Джона Рёскина, в замешательство.
Вы, может быть, помните, что Рёскин потерял сознание, увидев лобковые волосы своей жены (что слегка подпортило очарование их медового месяца), но, когда он раскрыл записные книжки своего кумира, он был просто потрясен и заявил, что они свидетельствуют о слабоумии Тёрнера, а потом утверждал — хоть и солгал, слава богу, — что уничтожил их все.
В наш бесчувственный цифровой век, когда электронные картинки сами запросто вылетают из-под наших пальцев, легко забыть, какое впечатление производило двухмерное изображение на умы людей XVIII столетия. Лондон был колыбелью «газетно-печатной культуры», в которой печатные картинки, включая эротические открытки, продавались тысячами. Но для подавляющего большинства лондонцев было что-то сверхъестественное в способности таких людей, как Тёрнер, схватить мимолетное событие — кораблекрушение, морозное утро, снежную бурю, поглотившую Ганнибала при переходе через Альпы, — и заставить их почувствовать себя почти очевидцами.
Отчасти потому-то эти картины и ценились так высоко. К 1790-м годам Тёрнер начал зарабатывать приличные деньги и приобрел привычку жестко торговаться.
Через какое-то время он превратился в страшного жадину — это был просто Скрудж, ни дать ни взять. Однажды Вальтер Скотт попросил его выполнить несколько гравюр из истории Эдинбурга и был просто потрясен выставленным счетом. «Насколько гениальны пальцы Тёрнера, настолько же загребущие у него руки, — жаловался он. — Он ничего не сделает без денег и сделает что угодно за деньги. Не знаю больше ни одного талантливого человека, который опускался бы до такой низости в этих вопросах».