Читать интересную книгу Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир - Борис Джонсон

«Эта информация смутила его еще больше, ему было непросто сдерживать себя, он взял какую-то книгу, сел у окна и стал читать… Приятная новость, что “Кушать подано!”, развеяла его задумчивость, и мы все сели за стол, без всяких признаков дурного настроения… Мистер Уилкс разместился рядом с доктором Джонсоном и вел себя по отношению к нему с таким вниманием и вежливостью, что сильно вырос в его глазах. Никто на свете не ест так страстно, как Джонсон, и так любит все вкусное и нежное. Мистер Уилкс очень старательно потчевал его телятиной: “Прошу вас, позвольте, сэр: вот здесь получше. Кусочек зажаристого. Чуть-чуть жира, сэр. Немного начинки. Вот возьмите подливку. Доставьте мне удовольствие передать вам масло. Позвольте порекомендовать вам выдавить сюда немного этого апельсина, сэр, или, может быть, лимона, будет пикантнее”. “Сэр, сэр, я премного благодарен вам, сэр!” — вскричал Джонсон, поклонившись и повернув к нему голову, и некоторое время смотрел на него с “мрачным достоинством”, которое вскоре сменилось добродушием».

Уилкс соблазнял многих, но умасливание Сэмюэла Джонсона прошло, пожалуй, как никогда безупречно. Еще в 1759 году только что ставший членом парламента Уилкс попытался умиротворить враждебность Джонсона, оказав ему большую услугу. Фрэнка Барбера, черного слугу Джонсона, принудительно забрали во флот. Как мы помним, Джонсон был привязан к бывшему рабу и сделал его своим наследником. Он всячески пытался добиться, чтобы его отпустили, и, после того как многие безуспешно пытались это сделать, задело взялся Уилкс и переговорил с кем-то в Адмиралтействе.

Как и Джонсон, он был против расизма и рабства (а когда он стал лорд-мэром, он был особенно добр, по меньшей мере к одному нуждающемуся бывшему рабу). Барбер был возвращен Джонсону, но, насколько известно, Уилкс не получил ни слова благодарности за свою доброту. Но теперь, за обедом, спустя почти двадцать лет они отлично поладили.

Они уклонились от обсуждения животрепещущего вопроса — Америки, по которому у них были явно противоположные взгляды, но ведь было много других, безопасных тем. Они поговорили о Горации и Гомере и о поэтах периода Реставрации, но больше всего они сошлись по предмету Шотландии и ее уморительных недостатков. «Самая наглая ложь в “Макбете” — это то место, где Бирнамский лес двинулся на Дунсинан, — говорил Уилкс. — И знаете почему? Потому что в Шотландии нет ни одного куста, не то что леса. Ха, ха, ха!»

«Хо, хо, хо!» — затрясся доктор.

«На следующий день Джонсон, — писала Хестер Трейл, размышляя о водовороте времени, — обменивался с Джеком Уилксом шутками про шотландцев. Такова, мадам, превратность времен».

Джонсон и Уилкс снова встретились за обедом в 1781-м, и Босуэлл отметил, что его друг был «очень рад снова встретить Уилкса». Похоже, что Джонсон начал менять свое мнение о справедливости изгнания Уилкса из парламента, а в 1782 году с этим наконец согласился и сам парламент.

Парламентарии уступили очередному из бесчисленных ходатайств Уилкса, и момент, когда он наблюдал, как клерки палаты стояли у столов и вычеркивали соответствующую запись в «журналах», был одним из великих моментов в его жизни. В 1784 году Джонсон умер, и в тот год король отказался от исключительных прав короны, которые он утвердил при правительстве Бута.

Уилкс достиг всего, что обещал, и свои последние годы он провел в качестве столпа истеблишмента. Он по-прежнему, как кот, бродил от дома к дому своих любовниц и детей, но ему также удавалось быть успешным и хорошо оплачиваемым казначеем Сити, издавая при этом Катулла (на латыни) и Теофраста (на греческом).

Его популярность среди лондонского пролетариата, разумеется, испарилась после гордойовского бунта, и он не особо старался ее удержать. Когда какая-то старуха, увидев его, выкрикнула дрожащим голосом: «Уилкс и свобода!», то он отрезал: «Замолчи, дура. Это все давно прошло».

Такое самоотречение заставило некоторых высоколобых историков заключить, что он в каком-то смысле был неискренен и что богохульствующий сластолюбец на самом деле не имел принципов. Но нет, все не так. Наоборот, он провел два десятилетия в борьбе за свободу. Он боролся за свободу — против произвольных арестов, за право избирателей решать, кто должен заседать в парламенте, и за право прессы сообщать о действиях палаты общин и критиковать их.

Он вначале не поддержал независимость тринадцати колоний, но он вдохновлял американцев своими принципами, а в 1770-м он был так разочарован правительством Норта, что стал де-факто американским революционером. Что до его значения для Англии, то очень важно понять, что его радикализм смягчался его внутренней лояльностью королю или хотя бы системе. Уилкс был слишком учтив и слишком ироничен, чтобы быть похожим на революционера во французском смысле. Конечно, помогло и то, что мы, англичане, еще за сто лет до этих событий отрубили голову нашему королю, но реформы, которых требовал Уилкс, разумеется, помогли нашей стране пережить экономические и социальные неприятности конца XVIII века.

Эти реформы содержали более мягкую программу, которая проводилась с гениальностью сатира косоглазым плутом, который всех воодушевлял. Они получили свободы — бизнесмены, трудящиеся классы, религиозные меньшинства, а вскоре эти свободы оказались полной противоположностью тоталитарному кошмару революционной Франции. Немец Фридрих Вендеборн попал в Лондон в конце XVIII века и завидовал беднейшим лондонцам в том, что у них были свободы и независимость. «Иностранец сначала вряд ли будет доволен жизнью в Лондоне, — писал он, — но, если у него хватит ума понять и оценить свободу мысли и действия, которыми пользуются в Англии, у него вскоре возникнет желание закончить свои дни именно здесь». Этой свободы мысли и действий добился, в числе множества других людей, и Джон Уилкс.

Если сегодня посмотреть на Сент-Джорджесфилдс, вы не увидите и следа от тюрьмы, в которой его держали, или места, где тысячи его сторонников противостояли солдатам короля Георга III. Но поблизости, на площади Сент-Джорджес-сёркус, можно увидеть обелиск, воздвигнутый в честь Брасса Кросби, пьяного лорд-мэра в ночной рубашке, который не допустил, чтобы печатников Сити арестовали за то, что они сообщали о парламентских дебатах.

Вокруг этого места расположены особняки современных районов Ламбет и Саутворк, модные рестораны, рынок Боро, тысячи квартир людей, на чьи жизни невидимо повлиял Уилкс и тот Лондон, который он создавал вместе с другими, — к 1800 году огромный город с 900 000 или даже миллионом жителей, готовый стать столицей величайшей империи в истории, — но при этом город, чья уверенность в себе опиралась на свободу, которой пользовались и богатые и бедные. И все-таки я сомневаюсь, что так уж многие из жителей района Саутворк имеют ясное представление о том, что происходило много лет назад на Сент-Джорджес-филдс.

Уилкс не жаловался на здоровье почти до конца жизни, и, хотя зубы у него были такие, что порой нельзя было разобрать, что он говорит, он всегда считался хорошим собеседником. Ближе к концу он довольно сильно похудел, а к семидесяти одному году страдал от маразма — болезни, возникающей от плохого питания.

На следующий день после Рождества 1797 года он почувствовал, что конец близок, и попросил вина. Когда Полли подала ему стакан вина, он произнес тост за «мою любимую и несравненную дочь», отдал стакан и через короткое время умер.

Вы можете сказать, что этот человек примечателен не только тем, что вдохновлял американских революционеров. Его успехи в политике помогли проложить дорогу к относительному спокойствию и процветанию Лондона в XIX веке. От Французской революции 1789-го до русской революции 1917-го, через целый ряд европейских революций 1848-го — почти все другие страны прошли через какое-нибудь насилие, зачастую с убийством или изгнанием монархов.

Этого не случилось в Лондоне, где опыт дела Уилкса научил власть искать и находить компромиссы и понемногу, шаг за шагом, двигаться к парламентской реформе. Поэтому Британия приобрела традицию политической стабильности, которая и по сей день остается столь коммерчески и финансово выгодной.

По мере того как Лондон богател, население его стремительно росло с примерно миллиона в 1800 году до 6,6 миллиона к концу столетия. В 1820 году Уильям Коббет назвал этот город «Большой жировой шишкой» — гнойником или язвой на лице Британии. И если бы вы поднялись на купол собора Св. Павла в 1900 году, вы бы увидели, что источающая гной болячка урбанизации раскинулась на восемнадцать с лишним гектаров.

По мере того как все больше людей прибывало из деревень, они заселялись в трущобы, дробили старые семейные жилища на сырые грязные клетушки. Становилось все труднее перевозить людей по городу. Один за другим быстро были построены четвертый, пятый и шестой мосты Лондона: Воксхолльский в 1816-м, Ватерлоо в 1817-м и Саутворкский в 1819-м.