Читать интересную книгу Кола - Борис Поляков

Сулль поднялся послушно, трубка в зубах, голос мягкий:

– Нет, ром есть Сулль...

Афанасий осекся на полуслове, пристально посмотрел на Сулля.

А тот на лавке умащивается удобно, покуривает, возражает улыбчиво:

– Сулль угощает.

– Знаю, пошто перечишь, – нахмурился Афанасий. – Хитрый ты, Сулль Иваныч, умный! А я тебя насквозь вижу: боишься. Потому и ром свой влить хочешь. Истину говорю? – Голос у Афанасия занозистым становился. – Ну, ответь правду мне – боишься?

Сулль не спеша раскурил трубку, дым рукой отогнал, сказал серьезно:

– Да, боюсь.

Афанасий руками о стол оперся, клонится в сторону Сулля.

– А ведь с тобой бы никто из колян не пошел больше в море.

– Не пошел, – соглашается Сулль.

– И теперь сумлеваешься: пойдет с тобой еще Афанасий или знак примет – заказано ему море?

– Так, – внятно кивает Сулль.

– Спасибо, честно. – Афанасий откидывается от стола, распрямляется. – А ведь не просишь, чтобы остался я.

– Афанасий есть вольный.

– Во-о-о! – Афанасий тянет голосом громко, обрадованно, задиристо. – Во-о-ольный! – И машет через стол Суллю пальцем. – Никто не прикажет! Будет, как я скажу! – И осекся, будто его за плечо тронули, сменил голос. – А сказать нечего. Знак мне был. Выпьем лучше за моего брата названого. Я угощаю! – И смотрел, как опустил глаза, поджал губы, промолчал Сулль.

Закусывать Афанасий не стал. От выпитого поморщился, понюхал ноготь большого пальца и повернулся к Андрею:

– Ты знать должен: нож этот много крови пролил, а дел грязных не делал, Храни, не марай его. Нарушишь завет – гибель он принесет. Есть в семье сказ о нем: не простой этот нож, заговоренный. От деда у нас он. А дед с самим Пугачем ходил. Слыхивал про Пугача? Во-о-ля! Воля была! Выпьем за волю! Гуляй, ребята!

Но остальным не гулялось: коли Афанасий не пойдет в море, троим худо будет. Темнота и холод зимы впереди еще. Понимал это и Афанасий, сник и он, задумался.

Сулль локти на стол поставил, держит трубку двумя руками, раскуривает ее.

– Будет плохо без Афанасий.

Афанасий глаза опустил, медленно собирает на столе крошки.

– За отказ меня никто не осудит в Коле. Знак мне был.

– Я могу платить Афанасий больше, – тихо говорит Сулль.

Афанасий встрепенулся пьяно, поглядел, будто трезвея, на Сулля и вдруг судорожно, с икотой стал похохатывать.

– Так вот, – он повернул к себе Андрея, говорит ему одному, – летось стою на причале я. Морем начальник прибыл. К исправнику. Гроза! Пуговицы начищены – страсть. «Эй! – кричит мне, рукою машет, – снеси-ка сундук мой! На водку двугривенный!» Да. Плату мне положил, значит. А я протягиваю ему целковый, новенький: «На, барин, рубль! Снеси сам!» И стою, руки в боки, смотрю, как он добро свое тащит, посмеиваюсь: «Ножками, барин, ножками!»

– Обидеть новый человек не очень хорошо.

Афанасий споткнулся в хохоте и смотрит в упор на Сулля.

– Думаешь, я за деньги с тобой пошел?

Мягкий голос у Сулля будто делся куда-то, ехидным стал:

– Нет. Афанасий держал маленький злой обида.

– Ты на слове меня поймал, на грехе, – перебил его Афанасий. – Вправду, зло таил я. Да теперь позади это.

Афанасий обмяк пьяно, сложил на столе руки, склонил на них голову:

— Что я могу? Знак мне был. – Голос у него поникший.

– Очень жаль, Афанасий. Будем идти по акул трое.

Афанасий не отвечал.

— Опасливо троим, Сулль Иваныч, опасливо. – Смольков раскраснелся от выпитого, икает пьяно, теребит за рукав Сулля, а тот скрестил на груди руки и кивает размеренно бородой.

– Если твой звезда помирать в старость – акул ходить не опасливо. Если твой звезда быть повешен – ты никогда не будешь тонуть.

– В море-то зыбко, а я головою слаб.

– О-о! С твой голова надо быть осторожно.

– Во-во! И я говорю – осторожно. Беречь ее надо, одна ведь.

Сулль повернулся к Смолькову весь, поджал губы, лицо жесткое.

– На твой голова есть бумага, нужен послушание. Ты есть ссыльный.

Афанасий поднял от рук голову, глаза мутные.

– Плохое слово сказал, Иваныч: «ссыльный». Дед мой был ссыльный, а я его память чту. Волю любил он, ходил добывать ее. Ссыльным за это стал. – И опять Андрею: – Старики сказывают: цари-то, с самого Ивана Василича, кто поперек слово молвил – в Колу его. Веками так. Собрались в Коле все по отбору: душой непокорные, телом нехлипкие. Вон сколько поморов из ссыльных! Сюда вольные-то жить не идут, пустынно здесь, дико, холодно, – а нам любо! Вольные мы тут!

Сулль скрестил на столе руки, покуривает, на Афанасия не глядит. А Афанасий притягивает к себе Андрея, целует в щеку.

– Рад я, что брат у меня такой. Обязан ему по гроб я. Не могу оставить его теперь.

Сулль рукою сделал жест пренебрежительный:

– Афанасий пьяный сказал.

– Нет! – Афанасий распрямился, побагровел. – В памяти я. – И протянул свою кружку Суллю. – Лей вина – ума еще долго хватит. Чего посуде пустою быть? Лей полня! Жизнь чтобы, значит, полня была! Лей всем! Эх, люба она мне, жизнь-то! В страхе, хмелю, радости, а одно ведь – живем! Видим все! Ды-шим!

Смольков кружку отставил, не пьет. Он тоже пьяный уже, Смольков, а Афанасий обниматься к Андрею лезет.

– Эх, нам бы с тобой на вечёрку теперь, с девками поплясать! Видел ты кольских девок? Огонь! Просмешницы! Придут на вечёрку – глядеть любо. Нарядные да пригожие, как цветочки в поле. А бабы кольские? Не как в Россее – работой крестьянской не изнуренные. Гладкие бабы у нас, своенравные. Будет коли нужда – и парус поставит, и на шняке пойдет, и ярус закинет. В Коле не моги бабу пальцем тронуть или словом обидеть. Грех!

Уйдет помор на полгода в море – кто молиться станет по нем? Кто, ожидая, сердцем иссохнет, в море глядючи? А коль ждать не станут тебя – можешь и не вернуться... Тыщи раз уж проверено...

Смольков тоже пробует обнять Сулля.

– Ты послушай меня, Иваныч, послушай, – просит он. – Я ведь для моря здоровьем хлипок. Надсадна мне такая работа. Ты вели мне лучше на берегу. Я работящий. Варево могу любое или там постирушки какие...

– Чего ты галдишь? – Афанасий недовольно поворачивается к Смолькову, а тот рад вниманию, распахивает ворот рубахи, оголяет руки из рукавов.

– Хворый я. Червь меня внутри гложет.

Сулль на стол навалился, раздвинул локти, головы не поднимает, лишь покачивает ею.

– Будет работа на берегу – будем берег. Будет работа в море – будем море. Нужен послушание.

– А ну вас, – отмахнулся от них Афанасий. – Про что я? Про баб наших. Да-а. А как приходит помор с морей, он ее, милушку, и балует, и голубит: бусики и сережки с ярманки – самые лучшие. Платочек шелковый – все ей! Оттого и красивы бабы у нас – в любви ходят! Оттого и слава идет в Поморье: Кола – она бабья воля.

Андрей вдруг почувствовал, что спьянел: голова налилась тяжестью, окружающее стало расплываться. Он отстранил от себя Афанасия, поднялся, придерживаясь за стол, и грузно пошел к двери. Афанасий еще говорил что-то, но Андрей уже не слушал. «Хватит, – думал про себя, – налился!»

После душной, прокуренной Суллем избы холод приятно обнял тело, вздохнулось легко. Кругом лежал снег. Он выпал еще ночью, успел покрыть все белым-бело, только валуны-камни чернели из-под блинчатых белых шапок.

Прямиком, не разбирая тропы, Андрей пошел к морю. В голове шумело от хмеля, от запутавшихся обрывков мыслей. Верно ли – Сулль о побеге знает? Добрый вроде и обходительный, а орешек... Прав Смольков: палец в рот ему не клади. Как он Смолькову-то: «Бумага есть, ссыльный ты». А Афанасий? Трудно понять все. Смолькова не любит, а заступился. Не забижай, говорит, ссыльных. Дед, дескать, из них был. В Коле тогда, у креста, лицо Афанасия и сейчас помнится. Сулль говорит: «Это — чем стоит дерево». Корни. Из-за них, конечно, Афанасий на лов себя перемог. Слово сказал – держаться надо.

Нож какой не моргнув отдал... А разве поведаешь ему о мечте про волю? О Коле вон сколько наговорил. А что мы в Коле – ссыльные. Конечно, ему не худо. Вон как! Суллю в лицо смеялся, – таиться и мысли нет. Барину говорит: «Вот тебе рубль!» Отдал бы. А он-то Смолькову верит: «Ты Афанасия в чем угодно опередишь!» Как же! Опередишь! До Афанасия и рукою не дотянуться.

Андрей очнулся от мыслей. Сидел он в шняке, согнувшись, обняв руками бока. Ветер с моря холодом пузырил рубаху, выветривал духоту избы и жар водки. Становилось прохладно, Андрей огляделся. Время, поди, уже к трем часам: солнце ушло, но редкие в синем небе барашки еще золотились в его лучах. Алый их отблеск мягко лежал на снегу, на вараках, на водной глади. Где-то близко фырчала, играя, нерпа, сулила ветер. Андрею уже многие звуки были знакомы. А первый раз как пришли в становище – мать ты моя! – даже оторопь захватила. По берегу вширь и вглубь поразбросаны в беспорядке домишки худенькие, амбары. Окна и двери позаколочены: ни людей тебе, ни собак. Земля скудная: камни, мох, песок, камни. Ни деревьев, ни огородов, привычных глазу. Голо все, черно, тихо. Словно повымерла деревушка.