к двери (может, хотел выскочить, позвать охрану), но мгновенно передумал и, желая помочь брату, подскочил к дерущимся Филипу и Бобу, которые повалились на пол, сцепившись, сопя и рыча, как звери.
— Увози мальчишку, — крикнул он Катарине через плечо, — потом решим, что…
Бегич не смотрел на Катарину, поэтому не заметил, что она, метнувшись к столу, схватила тяжелую лампу с абажуром и, не раздумывая, обрушила ее на голову Богдана.
Тот рухнул мешком, не издав ни звука. Катарина выронила лампу и ошеломленно смотрела на него: наверное, ей впервые довелось ударить человека. К тому же почти жениха. Абажур разбился, разлетелся на осколки.
Рассказываю об этом дольше, чем все происходило. В действительности события не заняли и минуты. И, по большому счету, мне ни до кого не было дела, даже про сатану окаянного с его договором я позабыл. Смотрел лишь на маму, на то, как подогнута под тело ее рука, под каким углом вывернута шея, и чувствовал: внутри меня рвется, ломается, обрывается.
Это как если бы вы стояли на твердом полу, а он неожиданно исчез, вы повисли в воздухе и вот-вот рухнете в пропасть. Или пили воду, а в стакане оказалась соляная кислота.
Или проще: вот вы были, дышали, думали — и вот вас нет.
— Мама! — закричал я что есть мочи, но не услышал своего крика.
Меня сжало со всех сторон, а в следующий миг я стоял возле кресла, на котором сидел. Смотрел сам на себя — вялого, с закатившимися глазами, повисшими руками, запрокинутой головой.
На этот раз мне не понадобилось оказаться при смерти, чтобы выскочить из тела. «Способности будут развиваться», — сказал недавно Богдан. Но сейчас дело было не в развитии, а в том, что возле черты оказалась мама.
В архивной комнате господствовал хаос: Катарина, Боб, Богдан и Филип — каждый вел свою битву. Но на какое-то время все замерли, будто на стоп-кадре, не шевелились.
Мое тело лежало в инвалидном кресле, мамино — возле стола.
Сама она стояла рядом со мной.
— Мама! Мама, почему ты…
— Какой у тебя красивый голос, — сказала мама. — Как здорово слышать его.
Она больше не выглядела изможденной, слабой, больной. Передо мной была молодая, цветущая, красивая женщина. Все верно: болезнь точит тело, но не дух. Мама подошла ко мне, нежно коснулась лба, провела рукой по волосам.
— Нам нужно попрощаться, Давид, — произнесла она. — Ты понимаешь, что случилось.
— Нет-нет! Не хочу! — Я затряс головой, сжимая кулаки. — Поганый убийца!
— Это все равно скоро случилось бы, ты знаешь. Мне оставались считаные месяцы, Филип даже оказал услугу, позволив уйти без страданий, мучений.
Отомстить гаду! Разорвать его на куски! Я мог думать только об этом, не было на свете кары, которую я не желал бы обрушить на голову Филипа.
— Это случайность, Давид. Каким бы он ни был, убивать меня Филип не собирался. В любом случае, он будет наказан за свои деяния, но ты не должен тратить ни дня своей жизни, чтобы мстить или добиваться человеческого правосудия. Договорились?
— Мама, какой «моей жизни»? О чем ты?
— Я сделала все, что должна была, ты ни в чем не будешь нуждаться. Ухожу спокойно и хочу знать, что ты будешь жить дальше.
— Не смогу… Как я буду без тебя…
Понимаю, как эгоистично звучит. Я думал, говорил о себе, только о себе.
— Сможешь. Ты сильный. Очень сильный. Настолько сильный, чтобы разрушить это место.
Я не хотел слушать, и поэтому снова стал твердить, что не могу остаться один, без нее, что мне не нужна эта жизнь — тяжелая, беспросветная, черная.
— Сейчас мы оба свободны, почему не уйти вместе?
Мама взяла меня за руки.
— Послушай меня. Я не смогу уйти. Если ты сейчас захочешь последовать за мной, мы все равно окажемся по разные стороны. Договор не был расторгнут, «Бриллиантовый берег» меня не отпустит. Я буду блуждать здесь, как и остальные неприкаянные души, а в любой момент, когда пожелает, дьявол заберет меня в ад. Ты же не хочешь этого? Не допустишь?
Разве я мог отступить? Бросить маму здесь прислужницей нечистого? Простой способ оставить все, как есть, и пусть эти люди сами разбираются, не годился. Маму я не предам ни за что.
— Не только меня, — сказала мама в ответ на мои мысли.
Она смотрела на Боба и Катарину. Время все еще было замершим, стрелки окаменели, секунды остановились, давая нам возможность поговорить. Впервые в жизни поговорить, как разговаривают все люди.
— Боб всегда будет за тебя горой. Он настоящий человек. Правильный, добрый, честный. Нам с тобой повезло его встретить. И Катарина не подвела…
Мама оборвала себя на полуслове, обняла меня, прошептала:
— Время пришло. Чувствуешь? Сейчас ты вернешься, мы расстанемся. Но ты же знаешь, это не навсегда!
В этом пласте реальности я мог свободно говорить, но… Слова не шли, застревали в горле, непролитые слезы распухали огромным комом.
— Знаю, ты не злишься, что я решила за нас обоих. Ведь не злишься? — Я помотал головой. — Лукавый прельщает, но лишь глупцы ему верят. Он не может даровать здоровье, любовь, благо, от него не может исходить добро. За ним стоит лишь тьма, его подарки отравлены, а обещания ядовиты. Преподнесенное им временно, а расплата за дары будет длиться вечно.
Понимал ли я? Конечно. Но не стану врать: слушая Богдана и Филипа, представлял, как встану на ноги, подчиню себе свое тело, а вместе с ним — мир.
Кто-то из братьев сказал, что во мне есть ярость, но это не так. Во мне живут отчаяние и тягучее чувство безысходной тоски, и это настолько сильные чувства, что я мог бы, как говорит мама, прельстится. Я часто думал, что все бы отдал, лишь бы перестать их испытывать. Готов ли был продать за избавление свою душу? Да, наверное.
Но только свою. Не мамину. Маму обречь не сумел бы.
Поставив подпись, она не оставила мне возможности выбрать злую, темную сторону. Мама рискнула, сделала себя моей заложницей — и это сработало.
— Я горжусь тобой! И так тебя люблю, — сказала она.
Внезапно я понял, как много хочу сказать маме, поблагодарить за все, попросить прощения и благословения. Глупо, ужасно, что в наши последние с нею мгновения я стоял и молчал, как пень, боялся разрыдаться, как маленький.
— Я тоже люблю тебя, мама. Больше всех на свете люблю.
Услышала ли она? Надеюсь, очень надеюсь.
Через секунду я оказался в своем теле, в опротивевшем кресле. На коленях лежал буклет. Я осознал, что на этот раз, вернувшись, ничего не забыл и не забуду,