Читать интересную книгу Завоевание Константинополя - Жоффруа Виллардуэн

Не подлежит сомнению, что в стремлении Жоффруа де Виллардуэна изобразить ход событий, приведших крестоносцев к стенам Константинополя, а затем поставивших их на грань катастрофы, в виде нагромождения непредвиденных случайностей скрыта вполне определенная политическая тенденция. Мемуарист отнюдь не был беспристрастным летописцем: смысл «теории случайностей», имплицитно содержащейся в его рассказе и образующей фактическую основу и концептуальный остов последнего, состоит в историческом оправдании крестоносного воинства.

Провиденциалистские построения и сентенции, пронизывающие повествование, несовместимые с теорией случайностей, в свою очередь, скрепляют, цементируют эту схему, придавая ей соответствовавшее средневековым воззрениям на историю идейное наполнение и обрамление, целиком и полностью вписываются в нее. Автор сплошь и рядом словно говорит и напоминает слушателям и читателям: крестоносцы и их предводители ни в чем не виноваты, сам Бог видел, что на них нет вины, поэтому он почти всегда и поощрял деяния своего воинства. Причем активные человеческие действия нередко вторгались в «божественный промысел», шли вразрез с ним (крестоносцы «грешили против Бога») — в этом одно из отличий виллардуэновского понимания истории от традиционно-средневекового, преобладавшего у церковных писателей, в чьих трудах божественное провидение определяет каждый шаг участников исторического повествования. Иначе говоря, в рамках провиденциалистской трактовки истории «героям» у Виллардуэна предоставлена известная самостоятельность, но одно не противоречит другому.

Стремление обосновать политический курс, проводившийся во время крестового похода группой предводителей, к которой принадлежал и сам автор записок, стремление к реабилитации далеко не благочестивых деяний вождей и шедших за ними рядовых участников предприятия красной нитью проходит через все повествование — и не только в такой пассивно-латентной форме. Теория случайностей, означающая по сути апологетику крестового похода, получает свое открытое выражение во всем строе рассказа Виллардуэна, во всей его логике преподнесения событий; она заключена в искусно выдержанных пропорциях того, что хронист считает нужным рассказать, и того, что он предпочитает незаметно для неискушенного слушателя обходить молчанием или «смазывать», в самой системе аргументации, в нюансированной расстановке акцентов, которые иной раз могут почти и не ощущаться «на слух».

Правдив ли Жоффруа де Виллардуэн, искренен ли он, или хронист подтасовывает факты, подгоняет их к заранее выработанной схеме? — спрашивал когда-то Э.Фараль. Отвечая безусловно положительно на первые два вопроса, он отрицал всякую предвзятость у хрониста. На самом же деле Виллардуэн и правдив, и неправдив. Он правдив и вместе с тем тенденциозен в самой этой правдивости; он умеет «выворачивать» историю «наизнанку», ставить факты с ног на голову элементарными недомолвками, допуская которые, создает тем не менее общее впечатление правдивости и достоверности передаваемых им известий, ибо такими они ему представляются, таково его «запрограммированное» видение этих фактов.

Так, излагая и наиболее важные, и сравнительно второстепенные эпизоды, характеризующие поворотные пункты истории крестового похода, Жоффруа де Виллардуэн старается с максимальной обстоятельностью и конкретностью представить мотивированным каждое очередное отклонение крестоносцев от цели, каким бы «случайным» в общей цепи событий ни являлся новый поворот событий. Ограничимся хотя бы одной-двумя иллюстрациями, показывающими продуманность и «добротность» аргументации, — в русле главной тенденции повествования («теория случайностей»), — которой обставляет хронист изложение такого рода фактов независимо от того, был ли он действительно убежден, что все происходило именно таким образом, как это рассказывается, либо так или иначе препарировал свой исторический материал, причем делал это довольно тонко.

Захват в 1202 г. далматинского города Задара, находившегося тогда под властью Венгрии, — а ее король Бела III сам «взял крест» — изображается Жоффруа де Виллардуэном крупным успехом и подвигом крестоносцев (§ 47—107). Хронист целиком оправдывает этот захват, прибегая к сугубо, мы бы сказали, прагматическим доводам в пользу представления о его обоснованности. Крестоносцы, по Виллардуэну, просто не могли поступить иначе, кроме как завоевать город. Слишком малое число рыцарей явилось в Венецию, чтобы погрузиться на корабли, поставленные ею в соответствии с апрельским договором 1201 г. Рыцари не сумели, хотя прилагали к этому всяческие старания, собрать нужную сумму денег для расплаты с Венецией сообразно принятым ими на себя обязательствам. И чтобы остаться верными слову, чтобы соблюсти условия договора, им пришлось удовлетворить требования венецианских заимодавцев. Действовать по-другому было и невозможно, ибо венецианцы, со своей стороны, выполнили полностью собственные договорные обязательства; они построили и предоставили крестоносцам обусловленное количество кораблей, причем нефов, галер, и юиссье было даже «в три раза больше, нежели сколько требовалось для собравшихся в войске» (§ 56).

Почему же и каким образом крестоносцы, которым, как истинным рыцарям, надлежало быть верными слову во что бы то ни стало, попали в такую безвыходную зависимость от Венеции? Почему случилось так, что для того, чтобы сдержать слово, они вынуждены были пойти навстречу требованию дожа и двинуться на Задар? Это произошло, как объясняет хронист, по-своему логично выстраивая факты, в силу стечения многих неблагоприятных случайностей. Первая неудача, постигшая «пилигримов», состояла в том, что внезапно скончались сеньоры, на чье участие (вкупе с их вассалами) можно было сначала рассчитывать. Теперь с их смертью многие отказались от крестоносного обета. При этом самым большим несчастьем была кончина графа Тибо III Шампанского, которого Виллардуэн, вернувшись из посольства в Венецию, уже застал тяжко больным (§ 35). Смерть его вызвала глубокую скорбь — и не у одних только родственников и вассалов, горячо его любивших, но и у всех остальных (§ 37). Если при жизни граф мог их вести за собой, куда хотел, и каждый вассал, согласно завещанию графа, поклялся на Евангелии, «что отправится в войске Венеции в соответствии с тем, как он [Тибо] ей обещал» (§ 36), то после его смерти многие позабыли о своем долге: они «плохо сдержали» принесенную ими клятву и изменили обету (§ 36). Безвременная смерть Тибо III, не устает повторять хронист, стремясь убедить в этом слушателей, была поистине огромной утратой. Располагавший множеством вассалов («никто в те дни не имел стольких» — § 36), граф к тому же, будучи человеком благочестивым и преданным делу крестового похода, завещал на его нужды большие суммы денег (§ 36). Короче, он сделал все, чтобы обеспечить торжество крестоносцев, но... с его кончиной верность долгу и клятвам многими была предана забвению: в этом Виллардуэн видит отправной пункт и, если угодно, корень всех последующих злоключений крестоносцев.

Если даже хронист, что вполне вероятно, искренне сокрушался о смерти своего молодого сеньора, то нельзя все же не признать впечатляющей искусности всего этого, казалось бы чисто фактологического, построения[93]. Само по себе, взятое изолированно, оно поначалу может и не вызвать сомнений в правдивости повествователя. Сомнения возникнут только при сопоставлении этого факта с последующими, когда станет ясной «выстроенность» схемы в целом, «пригнанность» всех ее деталей!

Действительно, как выясняется далее, перед Великим постом (27 февраля — 7 апреля) 1202 г., т. е. накануне отправления в Венецию, у «пилигримов» приключилась еще одна «большая беда»: заболел и умер граф Жоффруа Першский, доблестный рыцарь, а главное, человек знатный и досточтимый. Свое состояние, а также предводительство над вассалами он оставил брату Этьену Першскому, но тот, что станет очевидным из последующего рассказа (§ 79), худо распорядился деньгами (подтекст: этими деньгами могли бы воспользоваться «пилигримы», разумеется, если бы того пожелал Господь) — из Венеции, где Этьен Першский задержался по причине болезни, он отбыл со многими людьми в Сирию (§ 79). Это тоже нанесло немалый ущерб главному войску.

Однако самым пагубным для него явилось отступничество, или «измена» рыцарей, отплывших с фламандским флотом. Его капитаны поклялись на святых мощах, что, проплыв через Гибралтар, присоединятся к венецианскому войску и к своему сеньору Бодуэну Фландрскому там, где им будет велено, но и они не сдержали клятву, а из Марселя направили флот прямо в Сирию (§ 103). Это была третья серьезная потеря для войска — и в людях, и в материальных ресурсах, поскольку на фламандских кораблях находилось множество рыцарей с их оруженосцами и там же везли одеяния, припасы и «прочие вещи» (надо полагать, ценности). Фламандцы, по Виллардуэну, убоялись «великой опасности» дела, которой подвергались те, кто отправлялся с венецианским флотом (§ 49). Иначе говоря, трусость — вот что (так рисует ситуацию хронист!) отвело их от Венеции. Эта формула («убоялись великой опасности», douterent le grant peril) неоднократно повторяется в хронике, когда речь заходит об «отступниках», стремившихся «избежать опасности» (§ 50, 67). Не прибыли в Венецию и французы, имена некоторых хронист называет, хотя в отношении их численности довольствуется неопределенным выражением «многие другие» (§ 50).