мужи с войн возвращаются… Эпос, мы едим эпос! Женщины в полях, от зари до сумерек, не разгибаясь, как запятые. Белые волы с крашеными рогами. Кобры, глядящие, как из-под руки, на восходящий рис. Мандалы, нарисованные спозаранок у порогов домов. Храмы, звон колокольцев, огонь и вода. Голод и смех, смерть и улыбка. Где все это? Здесь, в этой тарелке. А пальцы – проводники. И толмачи. А сам ты на краю своих очертаний. Но ограничен ими. А они – рис, лук, все, что здесь на столе – нет, не настолько. А гоби, капустка? Она ведь так ждала встречи с нами. Годы, столетья, преображаясь… Не дождалась.
И пеликан не дождался, умер. В прошлом году это случилось. В небольшом заповеднике в Карнатаке. Никто из местных о нем, оказалось, не слышал. Вроде бы там обитали волки, четырехрогие антилопы, леопарды и панголины, эти допотопные калики перехожие с длинным носом и детскими ручками. Три у меня мечты было – увидеть черную пантеру, сонного лори и панголина. Наконец, нашел на краю деревни лесничество. Двор с лежащей собакой по горло в пыли и домик со спящим за столом сторожем. Так продолжалось несколько дней – за столом всякий раз спал другой человек. Наконец появились лесники, начались пантомимы переговоров, поскольку с английским там бедово. И только после звонка в город важному чину, которого мне как-то удалось расположить по телефону, было получено добро, чтобы мне показали заповедник, обычно закрытый для сторонних посещений. Едем вдесятером на джипе, поднялись на смотровую вышку, лесники галдят между собой, я в бинокль рассматриваю холмистую округу и вижу на горизонте на горе нечто, смахивающее на храм. Оказалось, древний храм Дурги, куда в прежние времена ходили паломники по горной тропе, но уже давно подступы туда перекрыты – заповедник. Я запомнил и по возвращении в лесничество снова позвонил важному чину и выпросил разрешение отправиться к этому храму. Вдвоем с лесником, немного понимавшим по-английски. На мотоцикле до подножья горы, а дальше восхождение пешком. Завтра. Жду, а его нет. Вообще никого, кроме спящего за столом. Звоню тому, кого жду. Он говорит, что он далеко, за двести миль, что не может говорить, что… пеликан умер. Какой пеликан? – переспрашиваю, думая, что ослышался. Средних лет, говорит, при невыясненных обстоятельствах. Прости, говорит, не могу продолжать разговор, сейчас министр выступает – срочное совещание лесного департамента: решаем вопрос этой смерти. Когда ж ты вернешься? – спрашиваю. Этого, говорит, никто не знает. Так я и не дождался его, уехал.
Камера отключилась, батарея села, ну и бог с ней, к лучшему.
А потом, спустя месяц, приехала Тая, и мы оказались рядом с этим заповедником панголинов. В лесничестве та же картина со спящим сторожем. Но после звонка тому же важному чину мы наконец отправились, доехали до подножья горы на джипе с двумя лесниками. Они надеялись, что это и все, в гору им карабкаться совсем не хотелось. Мы пройдемся наверх, бросил я лесникам, и мы скрылись в зарослях. На полпути к вершине растительность кончилась, дальше шла голая гладкая скала, угол которой становился все круче. Обернулись: похоже, за нами уже погоня. Двое местных егерей, которых вызвали наши конвойные, шустро карабкались вверх. Мы прибавили ходу. А шли мы босиком, сунув обувь в рюкзак. Не потому, что такие уж мы индусы и чтим святость храмовой местности, а чтоб подошвы не так скользили, хотя камень, нагретый солнцем, обжигал, но если быстро переставлять ноги – терпимо. Долина млела в синеватой дымке далеко внизу, чуть ниже нас кружили коршуны. Расстояние с этими двумя зверобоями начало расти, что радовало – кое на что, значит, мы еще годились. Поднялись на вершину. Может ли в наше время такое быть, чтобы стоял могучий намоленный храм восьмого века и о нем не было никаких сведений – ни в Сети, нигде? Чтобы его не видел никто, кроме местных деревенских жителей, да и то немногих? Непредставимо, но в Индии – может. А перед мурти Дурги в алтаре лежат почти свежие цветы. Кто ж их принес, когда все пути сюда перекрыты? И на голове ее замерла ящерица – агама, желтый узорчатый самец.
На обратном пути я что-то небрежное сказал об этом восхождении, о храме на вершине, мол, необычайно, чудесно, да, но вот та агама, с которой провел в тишине целую жизнь, ее глаз, ставший отчасти моим, и те мысли, которые, как лесные отшельники, не знакомые друг другу, сходились во мне… Вот это останется в памяти. И что-то еще продолжал в том же духе, а потом повернул голову к Тае: меня в ней не было, отторжение, боль, чужесть, как она говорила – до зубовного скрежета. Что-то там приоткрылось для нее – в этом восхождении и там, наверху – сокровенное, какая-то дверца меж нами, а я ее, не заметив, походя, этими словами захлопнул, защемив ее пальцы.
Но все так перепутано – где Индия, где Тая, где я – не знаешь, за какую нитку тянуть, чтоб хоть что-то понять. Вроде бы просто: бывает, человек рядом действует на тебя так, что ты становишься тоньше, выше, лучше, а бывает наоборот – сползаешь в мутное, грубое, непролазное. Но ведь и то и другое – в тебе, только ждет оклика, вызова. И нижнему – только дай, не унять эту косматую лапу. Двое, а третий – Индия, пронизывающая насквозь и оплетающая собой так, что уже не понять, где верх, где низ, где Тая, где я, и где эта Индия. Это с тобой происходит? Вот это, единственное, милостью божьей? И оно же – сволоченное в немоту, в боль. С тобой? Ни отринуть, ни к сердцу прижать. И не назвать по имени.
Когда мы впервые здесь оказались, целыми днями пропадали в джунглях. Однажды на выходные приехало человек сорок молодых разухабистых хлопцев и заселились в соседний двухкомнатный коттедж. То есть, наверно, тихих и скромных по будням, а на выходные выезжавших на пикник распоясаться во все милые тяжкие дружной мужской компанией. Они уже хорошо поднабрались, горланили песни и гоготали, вульгарно поглядывая на Таю, высылая к нам смельчаков – познакомиться, пригласить к столу. Было среди них несколько относительно трезвых, собравшихся на сафари, предложили и нам. Тая отказалась, а я, хоть и против воли и не пойми почему, поехал. При въезде в заповедник меня вдруг накрыло. Все сорок, или сколько их там, вломились к ней и брали ее – грубо, страшно, с гоготом и хихиканьем, по очереди и гурьбой. Табун истомившихся жеребцов, переполненных спермой, которую некуда деть до женитьбы. Я не мог повернуть взгляд в ее сторону. Но и не видеть не мог. Не видеть – ни рваной одежды, ни распяленных ног, которые удерживали двое по сторонам, ни ее слез, ни крика, и главное – вдруг – вопреки всему – жалобно постанывающего полевого смеха. Не понимаю, как такое могло войти в меня, не мазохизм – хуже, гаже. Но и глаз отвести не мог. Что ж за сила втаскивала меня в эту пытку? Приближая к глазам так, что не вывернуться: на, смотри! И – не выговорить, но где-то со дна этой жути всплывала и оглушенная щемь возбужденья. Кинулся к водителю, вернулись с полдороги, бежал через всю деревню, распахиваю дверь: она стоит в нашей кухоньке, готовя ужин, тихо так, и никаких сорока