выворачивает наизнанку, кричит изнутри сквозь его заткнутый рот, и человек отдается ей на краю пропасти, пытаясь сохранить равновесие, и возвращаясь в себя – другого, чаемого. Если вернется. А потом уже и нет никого, только те две девочки все еще идут по кругу в тихом трансовом танце – любовь и смерть.
Кавалькада на мотоциклах промчалась с ревом. Дискотека будет всю ночь с плясками у костра. А наутро в обход кордонов на сафари рванут на мотоциклах. И с чего это слон кинулся и растоптал неповинных людей, спрашивается. А потому что вот такие сукины дети наквасятся, накурятся, сядут на свои ревуны и айда этой гоп-компанией в джунгли. И давай, если увидят, преследовать слона, выводить из себя. А он терпит, но все ведь записывается у него в памяти. Раз, другой, двадцать третий. А потом отзовется, но часто ведь не на этих, а на неповинных.
И красота так отыгрывается на неповинных? Страшная красота. Лакшми, открой сердце. А там – Махакала, всепожирающее время. Лакшми, а в ней – но так, что и не разглядеть – Кали. Когда ж это было – в прошлом году, позапрошлом? Без Таи. Занесло меня в глубинку Карнатаки, в городок Белур, одну из столиц бывшего царства Хойсала, с которым пришел расцвет южной индийской архитектуры. Чудеса света рассыпаны по округе – по полям-хуторам. Например, Халибеду, откуда приехал в Белур. Слышится: холить беду. Что и делает, став музеем. А раньше это место называлось Дварасамудра. Два раза перемудрило себя, упустило свое счастье, когда здешний храм Хойсалешвара сиял на все царство. Приехал в Белур, поселился вроде бы в самом сердце городка, но он же и окраина – в маленьком отеле Вишну, а на двери каждой комнаты табличка с именем одной из его тысячи аватар, у меня оказалась: Шридхара, номер 209. Проверил. Оказалось, шестьсот десятая его ипостась: Тот, кто держит Шри у себя на груди. Прямо под окном в дворике – двенадцатый век, а в десяти минутах ходьбы – подворье древних храмов. Через несколько дней, слегка ошалев от всего этого, отправился искать хуторок с дивным именем Додагодували, где стоит тысячелетний храм Лакшми. Ни диспетчеры на автостанциях не знали туда дорог, ни водители. Но нашел, остаток пути проделав пешком по кукурузным полям, шелестящим на украинском санскрите. Шел, разговаривал с собой: и как это ты, дружок, находишь такие места? Что ж тут ответить? Надо, говорю, быть в любовных отношениях с дорогой, это знает любой ромалэ. Как там у Мейсфилда – и чайка морей, и вечно кочующий кит. Вон он, у озера – приземистый и прекрасный в своей простоте храм с четырьмя, кажется, пирамидальными резными куполами из серого камня, издали похожими на черепичные. Но главное – внутри, куда нельзя, храм на замке. И ни души вокруг. Нашел на хуторе ключника, он позвонил куда-то наверх, передал мне трубку. Занебесный голос, но, видно, я правильные слова подобрал – ом, ответил голос, завершив разговор, и храм отворился. Четыре алтаря там во мраке по сторонам света. Две пары. Кали и Шива, Вишну и Лакшми. Напротив друг друга. Неслыханное дело. У алтаря Кали два стражника Махакалы стоят, в полтора человечьих роста. Страшные запредельные лица, ребра ходуном и причиндалы до колен. Маленькие люди прячутся у ног, ползут по телу, стражники их жрут. Даже воплей не слышно, тишь и хруст. Вышел, прилег у озерца за оградой. Птицы поют, цапли по мелководью расхаживают, вдали на холме ветряк крутится. Вот бы в Индии в форме свастики делали лопасти ветряков, подумал, глядя. Надо же, Шива напротив Лакшми, жены Вишну. А Вишну напротив Кали. Равновесие напротив крайней экстатики. Именно так, и все во все переходит. Смотришь вверх, но это низ, видишь себя, но это не ты. Нам с этим трудно. Вот если перед глазами дом, дерево, Иван Иванович, то хоть в какой-то степени должны ими быть, а в индуизме – нет. Вишну, но он же и Рама, и Кришна, и вереница других, в том числе, женщин. Никакой фиксации, определенности – ни в чем. Все текуче. Перрон ли скользит, или поезд? Мать ли это твоя, отец ли? Как с этим жить? Где ты здесь, кто, на что опереться, откуда отсчитывать, от какой реальности? Или живи на той же неуследимой скорости перевоплощений, как и все живое. Вот красота. А откуда возникла? Из океана. Из его пахтанья дэвами и асурами, богами и демонами. Чтобы добыть амриту бессмертия. Змеем пахтали. Боги с одной стороны, демоны с другой, держась за концы одной веревки, одного змея. И убивались, непримиримые. И взмолились к Вишну: помоги, урегулируй, чтоб хоть не до смерти, дай работу закончить в относительной безопасности. А тот им говорит: нет, лучше займитесь творческим сотрудничеством. То есть добро и зло в четыре руки творит мир. Вот что кладется в начало индуистского мироощущения. А если сделать еще пол шага, то можно сказать, что в чистом виде добро, как и благочестие, или так называемая высокая нравственность и святость – бесплодны. Другое дело, когда божественное в творческом сотрудничестве с демоническим. И появляется из вспахтанного океана амрита бессмертия. Но и яд чудовищный. И красота, Лакшми. А Афродита откуда? Из фаллоса оскопленного Урана. Афродита, сирота, не знавшая ни матери, ни отца.
Отличное гоби, особенно с простоквашей. А я где сижу – там, у озерца, или здесь, в столовке в Масинагуди? Там – Махакала, великое время, одна из первых манифестаций Шивы, Бхайрава, огненное, пожирающее себя время. Вселенная сгорает в огне, пожирающем себя, и возрождается. А наш астроном Козырев к чему пришел? Солнце ест энергию времени, ест самое себя, доест и погаснет. А что порождает энергию? Время, Кала. Которое, разгораясь и пожирая себя, затухает, становится вечностью, Махакалой, пралайей, и начинает новый отсчет.
Хорош день, где-то под тридцать. Свежо, как тут говорят. Тысяча двести над уровнем. Уровнем чего? Бывает, и самого себя. Самого тебя с твоим знанием о смерти и представлением о мире. И присвоенным тюремным номером «человека». Кем присвоенным? Рой подкоп, готовь побег. В тюремном дворике души гуляет разум. Дыши-дыши, не надышишься. Ах, как она застенчива, душа-застеночек. Бежать-бежать, да не набегаешься. А обернешься – ни добра, ни зла, ни дворика. Ах, весна-весна, руки за спину.
Нет, пока еще не за спину. Взять кувшин со стола, поднять над запрокинутым лицом, влить в рот на пару глотков. Не соприкасаясь, как делают индийцы. Гоби, пеликан, Амман, Махакала… Говорил, говорил, а думал о другом.
Я могу без тебя жить, я могу, – повторяла она как заклинание. Тая. И я, хоть и не вслух. И немного сходили с ума, отдаваясь этому «я могу», делая вид, что мы сильные, мы умеем. Но даже в эти дни, когда, казалось, все кончено, длилось свеченье. В кривых зеркалах. И темная теплая кровь на губах. И усталая нежность.
Через несколько дней я отправился в соседний штат, на север Кералы, надеясь наконец увидеть то, о чем думал не первый год, – древнюю мистерию тейям.
Ехал я на деревенском автобусе через горы Декана с захватывающими видами, пока не начался спуск с двух тысяч метров к океану. За рулем сидел нечеловек в берете Че Гевары, наворачивающий мертвые петли убийственного серпантина, как те гоголевские галушки, и вообще не глядел на дорогу, обернувшись и что-то еще договаривая пассажиру, когда колесо уже почти зависало над пропастью. Сам автобус с мигающей светомузыкой по всему салону напоминал павильон Болливуда.
Тая