Но потом потихоньку начал что-то говорить – о беде и счастье. Об отклике мира, который, как пес, радовался, когда он его выгуливал и отпускал на свободу, об этой их обоюдной страсти жить в длящихся днях творенья, где еще все возможно, где краски еще не просохли. Где-то на этих словах в храме вдруг зажегся свет. Большая крыса вышла из алтаря и привстала на задние лапы, сложив на груди передние. Вахана Ганеши, индийского чудотворца. Посидели так в тишине. И снова погас свет. Я еще что-то договаривал, вспоминая, как он ждал и мечтал, что кто-нибудь из его друзей создаст поэтику рая, но сам писал ее всю свою жизнь. И радовался моим письмам из Индии. Майя, головная боль без головы. И две молекулярных двойных спирали в людей играли невдалеке.
А потом, на обратном пути, в вечернем автобусе, который шел через заповедник, всплывали строчки Алешины про минус-корабль и как-то невольно перемешивались, чередуясь с другими – из десятой мандалы Ригведы. А в окне к дороге выходили слоны в последних лучах заката, но скоро совсем стемнело, да и автобус вдруг опустел.
Не бытия и не небытия.
Ни воздуха, ни неба за пределом.
От мрака я отделился, словно квакнула пакля.
Что двигалось туда-сюда? Под чьим покровом?
Было жидкое солнце, пологое море пахло.
Ни смерти не было, ни вечности.
И возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.
В горах шевелились изюмины дальних стад,
я брел побережьем, а память толкалась с тыла.
Одно дышало, воздух не колебля,
само себе закон.
Но в ритме исчезли рефлексия и надсад,
по временным промежуткам распределялась сила.
То, что стремилось к жизни жаром
желания, рождалось в пустоте.
Все становилось тем, чем должно быть исконно:
ослик с очами мушиными воображал Платона.
Струна была натянута в начале.
Но был ли низ там? Был ли верх?
Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,
на заднем плане изъян – он силу в себя вбирал.
Порыв внизу. Приятие вверху.
Вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,
белее укола камфары зиял минус-корабль.
#33. Почта
– Ты уже дома, в Мюнхене?
– Да, мы на днях с мамой в Хорватию летим, она так долго ждала, просилась – хоть куда в последний разок съездить, тихо и тревожно, без слов, лишь глазами – как ты когда-то перед родами с пакетом вещичек, сидя на краешке кровати. Ну пиши же мне. Не болеешь?
– Нет, только бессонница, лежу до утра с широко закрытыми. А днем вычитываю Вечера на хуторе. Ты там на связи будешь или не очень?
– Я тоже вычитываю – наш хутор называется Медулин, тут маленький клочок песчаного пляжа, на который и клюнули. Домик чудесный – с двумя спальнями и садом, но все же немного на горке, хотя уверяли, что нет. Море плачевно, по сравнению с Крымом, да и той же Хорватией, которую знаю, – лужа, и нужно идти всю жизнь по колено. Еще и дождь моросит, но ничего, завтра осмотрюсь и найду, как ты понимаешь, рай на земле, и солнце нарисую. А что значит «вычитываю Вечера»?
– Это работа, пусть денег не много, зато Гоголь ведь! Я редактирую Гоголя, Гончарова и Стивенсона – вот это по мне, да. Вижу, у тебя там погода наладилась. Порадуйся, не сгуби себя в раздумьях о будущем, рассмотри сегодня.
– Погоду я поймал в солнечном окошке, а по краям – проливные дожди. Беда в другом – мама в первый же день к вечеру слегла с температурой. Надеюсь, справимся, но досадно очень, она так ждала этой поездки, так волновалась. Все равно я ничего не понял с Вечерами – что же вычитывать – огрехи при верстке?
– Ох, какая жалость – пусть поправляется, сил ей и помощи небесной. Да, меня тоже смущало – что делать редактору в этой серии, но представь: открытий чудных много. К Гончарову составляла список примечаний, у него уйма дивных устаревших слов, за каждым из которых надо лезть в интернет, и много не сразу распознаваемых цитат поэтов-современников – словом, облегчала путь ленивому и нелюбопытному. А Гоголь-то, Гоголь! Зависла я на его фразе: Знал и твердо-он – то, и слово-титлу поставить. Собственно, корректорской моей душонке было непонятно это тире, но и дореволюционное «Зналъ и твердо-онъ-то и словотитлу поставить» мало что проясняло. Разобралась, конечно, в итоге – но за этой нумизматикой, за разглядыванием буковок классиков, и проходит время. Да, и еще: не вздумай убрать поросят Паоло и Франческу из ленты в угоду этим пошлейшим веганкам и веганам: снимок, без дураков, шедевр, душа на него содрогается и откликается, а те, кто считает, что искусство – это клумба для услаждения их взоров, пусть проходят себе стороной.
– Ты моя несусветная радость, я напишу твои слова на флаге и построю корабль. Пришел в фб запрос от Лёньки – дружить. Это необычайно. Вся жизнь – как титло. Мама носит подаренное тобой в нашей прежней жизни колечко с лунным камнем, и с ним происходят истории то и дело: однажды упало, треснуло, она его починила, а потом как-то потеряла на улице и долго возвращалась, ища не зная где, и нашла на обочине. Колечко и нитку жемчужную от Рама, которую он подарил ей в Ришикеше. А, еще сумочку ришикешскую на поверезке, для денежек и документов – с тех пор и неразлучно. А позавчера немного полегчало ей, и сразу на кораблик, поплыли на острова, укачало, вернулись, к вечеру совсем худо ей, зовет меня перед сном и тихо так, но собранно: вот здесь, говорит, страховка моя, а здесь денежки. Я еще долго ночью заглядывал в ее комнату, прислушивался – дышит ли. А наутро – слабенький хвостик у нее, но уже бубликом. Ходим, разговариваем, все к Женьке возвращаемся, у меня, знаешь, наплывами – то прихватит, то отпускает, а у нее тянется, душу ест непрерывно. И еще эта неразрешимость – как же это стряслось, что же на самом деле было. Вот и еще один егерь Гракх, на другой лад. Вспомнили с ней, как Женька однажды в Гурзуфе, не дочитав, взяла в Москву один из томов Толстого, я ее потом корил, что не вернула. Анну Каренину. Понимаешь? Тут молнии пляшут над морем и гремит отовсюду, сезон закончился, по поселку ходят два бритых яйцеголовых англичанина и дева с гипсовой ногой. Наши хозяева уехали в Загреб, мы одни в трехэтажной вилле с садом, с веток валятся недоспевшие гранаты. Только что в ответ на молнию вспыхнул холодильник. Кошка с лицом Рембрандта сидит в дверном проеме. Мама, дочитав Кундеру, говорит, проходя: дом без книг это большое несчастье. Где мы живем?
– Спасибо тебе за этот осенний листок на ветке – и грустно, и сдует вот-вот, но и светло от твоего письма. Так все это трогательно, непереносимо – и очень тяжело от того, что ей приходится переживать из-за Женьки. Меня это тоже не отпускает, но скорее вспышками: иду, например, в школу за Лёнькой мимо Атриума, и вдруг пронзает – а вот здесь мы с Женькой кофе пили, на первом этаже, и какая она была в тот день ослепительная. И так то и дело. Да, этот внезапный поворот руля, миг невнимательности капитана – самое мучительное,