А Вероника и не думала останавливаться. Она скинула босоножки, устроилась с ногами на сиденье и принялась сверлить меня таким взглядом, словно мы прожили вместе уже десять лет, и всё это время я был ей костью в горле.
– Ты меня достал! – снова заверещала она. – А ведь и часа не прошло! Ты всегда такой упёртый? Вспоминай! Вспоминай, что ты чувствовал. Вспоминай, что забыл!
Она нервно заёрзала, поправляя шорты, случайно задела меня локтем по лицу, и тут я по-настоящему разозлился.
– Слушай, ты! – я собрался было как следует огрызнуться, придумывая на ходу что-то оскорбительное, но в последний момент остановился. В памяти, вероятно от злости, всплыл недавний случай, о котором я вряд ли стал бы рассказывать при других обстоятельствах, тем более – интересующей меня девушке. Но раз Вероника решила со мной так жёстко играть, пускай теперь пеняет на себя. «Будет тебе хвост за хвост!» – мстительно подумал я, перевёл дух и, уставившись на её загорелую коленку, вкрадчиво начал:
– А ведь ты права… Кое-что я чувствовал вчера на кхмерской границе. Там был грязный уличный сортир с дыркой в полу, а рядом, вместо умывальника – ржавая бочка. Я случайно заглянул в неё, а там – мутная жижа с тиной, и гниль плавает по поверхности, и всё это страшно смердит. А теперь представь, что к тебе ластится пушистый котёнок. Рука ведь сама потянется его приласкать, правда? Вот и я испытал похожий позыв, только наоборот: страшно захотелось ощутить омерзение кожей. Рука сама потянулась в бочку, я и не стал сопротивляться и сунул её в жижу прямо по локоть. И вот стою, смотрю на своё отражение и чувствую – вот-вот начну блевать. Вынимаю руку, а за ней тянутся чёрные сопли, обволакивают её, съёживаются на жаре, прикипают к коже, и – вонь от руки, тошнотворная вонь.
Я взглянул на Веронику, предвкушая обнаружить на её лице признаки когнитивного диссонанса или хотя бы естественного человеческого отвращения, но оно хранило совершенно непроницаемое, натурально индейское выражение. Только плотно сжатые губы да озорные искорки в глазах выдавали, что сейчас Вероника с трудом сдерживает смех.
– А зачем ты это сделал? – бесстрастно спросила она.
– Скучно было, – пожал я плечами.
– Мм. А ты из той бочки точно не пил?
– Не пил! Так что можешь не бояться есть со мной из одной миски, Ника!
– А… – Вероника хотела сказать что-то ещё, но вдруг захохотала так, что девица впереди нас снова обернулась и с изумлением посмотрела на неё. Несоответствие между только что произошедшей вспышкой ярости и беззаботностью теперешнего смеха настолько выбило меня из колеи, что я тут же забыл о своём раздражении и неуверенно рассмеялся вслед за ней.
– И ты ещё заявлял, что это я хочу странного! – давясь от хохота и утирая слёзы, всхлипывала Вероника. – Сунуть руку в дерьмо, потому что было скучно! Да ещё сравнить это с пушистым котёнком… А я тебя недооценила!
Она вытянула руку и прошлась взглядом по предплечью, явно пытаясь представить, что я чувствовал, после чего зашлась в новом приступе хохота. Её смех показался мне вдруг таким притягательным и родным, что стало очевидно: несмотря на все её дикие выходки, я очарован этой странной девушкой, невесть как встретившейся мне на пути.
И тут в моей голове молнией пронеслось ещё одно воспоминание. Там, возле ржавой бочки, произошло кое-что ещё, что сейчас заставило меня вздрогнуть, и почему-то я был уверен, что именно это пыталась раскопать в моей памяти Вероника. Я подождал, пока она придёт в себя, и сказал:
– Послушай, я вспомнил кое-что ещё…
– Не-ет! – простонала она, пряча мокрое от слёз лицо в ладонях. – Хватит, пожалуйста!
– Я серьёзно, Ника. Прозвучит, конечно, как бред, но… Когда я смотрел на своё отражение в бочке, мне показалось, что за моей спиной кто-то есть. Кто-то стоит позади меня и тоже смотрит в воду, только голова у него не человечья, а собачья. И смотрит не просто так, а прямо мне в глаза – через отражение. Тут же печаль накатила, пронзительная, как будто всю скорбь мира ощутил. Только я собрался было обернуться, как всё исчезло, – и собакоголовый, и печаль, как будто, знаешь… марево какое-то развеялось. И всё это сразу выпало из памяти. Вот руку в бочке помню, а этот эпизод как ластиком стёрло…
Вероника вдруг вся как-то разом просияла.
– Вот теперь ты искренний! Теперь ты наконец не врёшь! – воскликнула она, глядя на меня с таким восторгом, словно только что я выполнил какое-то сложное задание.
Я в очередной раз поразился, насколько резко и быстро менялось её настроение, как будто переключались тумблеры: едкий сарказм, злость, хохот до слёз, и вот теперь – неподдельный восторг.
– Послушай, а ты всегда такая… многогранная? – озадаченно спросил я.
– Ты хочешь сказать, взбалмошная? – Вероника довольно улыбнулась. – Я могу быть всякой. Но с тобой же мне не надо притворяться, правда?
Чего-чего, а непосредственности ей было не занимать, и это, конечно, здорово импонировало.
– Ну да… только привыкнуть бы, – неуверенно усмехнулся я. – А что такого ты увидела в моей собакоголовой галлюцинации? Она же была спровоцирована жарой да ещё тем, что вокруг вилась стая симпатичных псов, а собак я вообще очень люблю.
– А вот сейчас стоп! – Вероника слегка дотронулась до моей руки. – Не надо обесценивать нелепыми объяснениями то, что с таким трудом вырвал из лап памяти. Собакоголовый – это знак.
– Знак?
– Ну да, знак. Ты веришь в знаки?
Я пожал плечами.
– Не знаю, наверное. А почему ты думаешь, что это знак?
– Потому что с ним пришла печаль, которая, как ты сказал, «вся скорбь мира». Знаки всегда сопровождаются такими внезапными вспышками чувств. Ты что, не знаешь?
– Откуда же мне это знать? – удивился я.
Вероника округлила глаза.
– А как же ты отличаешь знаки от фальшивки? Как определяешь, где знак, а где совпадение с твоими желаниями или страхами, которое просто хочется принять за знак?
Я замялся, поскольку никогда не думал об этом в таком ключе. Помолчав немного, я спросил:
– И что означал этот знак?
– Ты что, вообще ничего не понял? – Вероника продолжала изумлённо смотреть на меня. – Он отвечал на вопрос, зачем ты прибыл в Камбоджу. Ты приехал за тем, кого давно знаешь, но с кем до сих пор ещё не знаком.
Мне показалось, что сейчас она кокетничает и имеет в виду себя.
– Я же говорил, что приехал за тобой! Как только мы познакомились, у меня сразу возникло ощущение, будто знаю тебя сто лет, и мы… – воодушевился было я, но Вероника тут же перебила меня:
– Прекрати! Думаешь, я тут загадочность напускаю, чтобы пофлиртовать? Сейчас, погоди, кое-что увидишь…
Она потянулась за рюкзаком, покопалась внутри и вытащила потрёпанный блокнот для зарисовок. Быстро перелистав несколько страниц, протянула его мне.
– Вот, наслаждайся.
Это был карандашный рисунок, изображавший фонтанчик с покрытой рябью водой, по которой плавали замысловатой формы цветочные лепестки. Сперва мне показалось, что лепестки разбросаны хаотично, но уже в следующий момент стало ясно: они образуют контур собачьей головы, повёрнутой в три четверти и смотрящей на меня из воды.
Я вздрогнул. Это был тот же силуэт собакоголового, что привиделся мне в ржавой бочке! Невероятным образом на рисунке была передана самая суть собакоголового, причём с такой точностью, что даже взгляд его несуществующих глаз был столь же манящим, каким тогда ощущал его я. Немедленно вслед за этим спазм уже знакомой печали заставил меня замереть. Вся скорбь мира опять навалилась многотонной плитой, сдавила грудь и внезапно исчезла, не оставив ни следа.
Я бросил рассеянный взгляд в окно, машинально отметив, что ряды пальм кончились, и теперь мы проезжаем мимо рисовых полей. Потом снова вернулся к рисунку. Сомнений не оставалось: это был тот же собакоголовый и тот же спазм печали.
Я повернулся к Веронике и наткнулся на её пронзительный взгляд. Она так пристально смотрела куда-то вглубь меня, что её выцветшие на солнце ресницы, казалось, дрожали от напряжения. По моей спине пробежал озноб, и я пробормотал:
– Это ты нарисовала?
Она кивнула.
– Когда?
– Неделю назад, ещё в Лаосе.
– Но как?! Ты нарисовала то же самое, что я увидел в бочке! – воскликнул я.
– Знаю, – Вероника задумчиво провела своими длинными пальцами по рисунку. – Этот фонтан располагался недалеко от дома, где я жила, и я ходила к нему, когда хотела побыть в уединении. В ту ночь я пришла туда на рассвете. В воде плавали какие-то лепестки, и только я присела на ступеньку, как подул ветер, и они сложились в силуэт собачьей морды. А сквозь меня прошла такая пронзительная печаль… впрочем, тебе известно, какая именно. Я зарисовала того, кого увидела, и назвала его Лепесточным псом.