Читать интересную книгу Ели халву, да горько во рту - Елена Семёнова

– Историю прекрасней всего изучать по следам своих предков, – промолвил Жигамонт.

– О, вы правы, голубчик! Как вы правы! – с чувством произнёс Алексей Львович. – Потому-то я и вознамерился написать воспоминания. Всё-таки я прожил на этом свете скоро девяносто лет и кое-что видел на своём веку. А не станет меня, и кто-то вспомнит, кто будет знать? А самая полная история слагается не пером одного летописца, хоть бы он был и самим Нестором, но живым потоком множества голосов. Вы понимаете меня, шер ами?

– Безусловно, и, поверьте, совершенно разделяю ваше мнение.

– Маша очень помогает мне в работе. Я уже скверно вижу, и мне сложно писать самому. Тан пи!7 А у неё прелестный почерк. И, с Божьей помощью, мы с нею окончим наш труд, – старик покосился на внучку, склонившуюся над вышиванием.

– А много ли уже написано? – спросил доктор.

– О, совсем нет! То пока лишь воспоминания моей молодости, – улыбнулся Каринский. – Но они-то и наиболее интересны. Так приятно вновь окунаться в дни своей юности… Вы, голубчик, ведь не можете знать, что это было за время! Вы тогда ещё не родились. А я уже был прелестным юношей, кавалергардом! Совсем недавно были разбиты французы, и все мы, мальчишки, грезили о ратных подвигах. Какой высокий дух патриотизма царил тогда в сердцах! Сейчас принято дурно отзываться о временах Императора Николая Павловича, а я вам скажу, что то были благословенные времена. Государь безо всякой охраны прогуливался по улице, ездил в санях… Можно ли теперь вообразить такое? Ведь до чего дошло: на Царя, на Помазанника охотятся, как, прости Господи, на зайца! Государя среди бела дня разрывает бомбой, брошенной каким-то мерзавцем. И это – прогресс? Нет, реформы были нужны, я не спорю… Но, если такой результат… – Алексей Львович пожал плечами. – В моё время и вообразить себе нельзя было подобного.

– А как же восстание декабристов?

– Скорбная страница нашей истории. И всё-таки это несколько иное. Знать, гвардия и прежде активно участвовала в переворотах. Хотя декабристы, возможно, стали предтечами нынешних… Многих из них я знал лично… – Каринский вздохнул. – Мы встречались в различных собраниях, служили вместе… Это были умные, смелые и достойные люди. Для меня было большим огорчением, что дело так повернулось. По счастью, меня тогда не было в столице. Я был в отпуске, и мне не пришлось делать горький выбор между моими друзьями и моим Государем. Но я никогда бы не изменил моей присяге, это безусловно. Я, доктор, как и многие, любил нашего Государя и боготворил его. Это был настоящий рыцарь, воплощённое Самодержавие. Я до сей поры храню его портрет.

Жигамонт повернул голову и увидел небольшой писанный маслом портрет Императора Николая Павловича. Каринский также посмотрел на него и продолжал:

– Теперь просвещённая публика упрекает его в жестокости. А о какой жестокости идёт речь? Ведь даже семействам государственных преступников, коими, к прискорбию, оказались многие мои приятели, был назначен пенсион, их детям по велению Государя к Рождеству дарились подарки, они направлялись в лучшие учебные заведения… Представьте, если бы в любой европейской стране случилось нечто наподобие Сенатской площади! Да и случалось же! И таковые восстания топились в крови. И это ни у кого, заметьте, не вызывает возмущения. Только русский Царь не имеет права карать врагов престола. А как любезен был Государь! Мне трижды посчастливилось говорить с ним. Это было огромное счастье. Я готов был умереть за него. Нет, что и говорить, чудное было время… Кстати, Георгий Павлович, не желаете ли наливочки? Лечебной?

– Не откажусь, – улыбнулся Жигамонт. – Покорнейше благодарю.

– Машенька, ангел мой, принеси, пожалуйста, нам с доктором наливочки и что-нибудь закусить.

– Да, дедушка, – девушка поднялась и вышла, так и не подняв глаз.

– Под наливочку и разговор слаще, – лукаво подмигнул Каринский. – До ужина ещё много времени… Кстати, я всё говорю, а вас не спросил, что нынче нового в Первопрестольной и в столице?

– О столице немногое могу сказать, так как моя практика целиком проходит в Москве, а Москва всё та же. Даже и не знаю, какие новости я мог бы рассказать, о чём бы не писали газеты.

– Я читал пару лет назад о памятнике Пушкину… Жаль, что не был на его открытии, не видел его. А вы были?

– О, да, конечно! – кивнул доктор. – На это торжество собралась вся читающая публика. Это был прекрасный день! Особенно потрясла всех речь господина Достоевского. Признаться, я и сам слушал её, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы слово. Он был тогда уже очень болен, и говорить ему было тяжело, но что это была за сила духа, что за мысли! После него никто более не решился тотчас брать слово, а в толпе прошёл слух, будто писателю сделалось дурно, будто он даже умирает. Но, к счастью, это оказалось вздором.

– Я читал эту речь в одном из журналов. Лиза выписывает всё, что выходит. Самой ей, правда, читать некогда, зато читаю я, Родя, Машенька… Иногда Владимир с супругой… Впрочем, он выписывает себе заграничную прессу. Как будто бы мало своей… О чём это я? Ах, да, речь… На меня она также произвела впечатление. Я Машеньку просил перечесть трижды. И как точно там было о смирении, о нашем общем скитальчестве, о гордыне… Фёдор Михайлович был величайшим писателем. Жаль, что он ушёл так рано… Се домаж8…

В комнату вошла Маша, неся поднос, на котором стоял графин с наливкой, блюдо с фруктами и печенье. Поставив поднос на стол, девушка вновь заняла своё место у окна.

– Прошу вас, доктор, отведайте, – Каринский разлил наливку по рюмкам.

Жигамонт выпил напиток мелкими глотками.

– Ну-с, что скажете?

– Превосходно, Алексей Львович! Выше всяких похвал!

– Это фамильная наша наливочка, – гордо сказал старик. – Угощайтесь!

– Благодарю.

– Я, шер ами, очень ценю литературу. В юности я и сам грешил виршами… Я ведь имел счастье быть знакомым со многими настоящими литераторами. И с Пушкиным, и с Жуковским…

– Что вы говорите!

– Близкими друзьями мы, разумеется, не были, но, однако же, встречались, беседовали. У меня даже сохранилась одна записка ко мне Александра Сергеевича, в которой он благодарит меня за одолжение, которое я ему сделал.

– Какое же одолжение, если не секрет?

– Сущие пустяки, – рассмеялся Каринский. – Мы оказались вместе в одной компании, и Пушкин проиграл крупную сумму в карты. Ему не хватало, чтобы заплатить, и я с радостью ссудил его необходимыми деньгами, тем более что мне в тот вечер везло.

– Поразительно, – с искренним интересом произнёс Жигамонт. – Вам, действительно, нужно непременно записать всё это. Вы знали стольких выдающихся людей…

– Да, было время, – вздохнул Алексей Львович. – Машенька, к слову, очень любит Пушкина и Жуковского. Отчего-то прозу она жалует меньше. Достоевский слишком тяжёл для её светлой и юной головки. А поэзию она обожает, целые поэмы наизусть может читать. Может, и вас уважит, прочтёт, если вы попросите.

– Я буду счастлив, но только если сама Мария Алексеевна этого пожелает.

Маша подняла глаза и чуть-чуть улыбнулась:

– Спасибо, господин Жигамонт. Я непременно что-нибудь прочту для вас.

– Умница, – похвалил старик внучку. – Знаете ли, доктор, иногда мне кажется, словно моя жизнь мне приснилась. Самому не верится, что я мог видеть столько всего. На моей памяти весь уходящий век. Все мои сверстники уже почили… У князя Вяземского есть чудные стихи:

Смерть жатву жизни косит, косит

И каждый день, и каждый час

Добычи новой жадно просит

И грозно разрывает нас.

Как много уж имён прекрасных

Она отторгла у живых,

И сколько лир висит безгласных

На кипарисах молодых.

Как много сверстников не стало,

Как много младших уж сошло,

Которых утро рассветало,

Когда нас знойным полднем жгло…

А мы остались, уцелели

Из этой сечи роковой,

Но смертью ближних оскудели

И уж не рвёмся в жизнь, как в бой.

Печально век свой доживая,

Мы запоздавшей смены ждём,

С днём каждым сами умирая,

Пока не вовсе мы умрём.

Сыны другого поколенья,

Мы в новом – прошлогодний цвет:

Живых нам чужды впечатленья,

А нашим – в них сочувствий нет.

Они, что любим, разлюбили,

Страстям их – нас не волновать!

Их не было там, где мы были,

Где будут – нам уж не бывать!

Наш мир – им храм опустошенный,

Им баснословье – наша быль,

И то, что пепел нам священный,

Для них одна немая пыль.

Так, мы развалинам подобны,

И на распутии живых

Стоим, как памятник надгробный

Среди обителей людских.

Вот, так и я теперь… Бог знает, может, это всем старикам кажется, что их время было лучше. А так ли на самом деле? Может быть, оно кажется нам прекрасным просто потому, что тогда мы были молоды, бодры, и впереди у нас была целая жизнь. Но всё-таки николаевская эпоха, при всех своих недостатках, была блистательна. Я помню, как пустили первый поезд в Царское. Теперь поезда стали обыденным делом, ими никого не удивишь. А тогда это было подлинное чудо! На поезде катали желающих… Для удовольствия. И билет стоил аккурат семьдесят пять копеек. Большие деньги, между прочим! Я тогда только что женился и решил сделать моей супруге подарок: прогулка до Царского на поезде. Несмотря на то, что жалование моё было невелико, и я всё время нуждался в деньгах, я купил два билета, мы сели и поехали. Какой восторг был написан на её милом лице! Мон дьё!9 Какая это была дивная прогулка! Под конец моя милая жена поцеловала меня и сказала: «Милый Алексис, эта прогулка навсегда будет одним из лучших воспоминаний моей жизни!» Я чувствовал то же. А первая наша фотография! Тогда она впервые появилась в столице. Напротив Казанского собора. Заказчиков вначале было очень мало. И немудрено! Шутка ли сказать: двадцать пять рублей за карточку. И, вот, в очередную годовщину нашей свадьбы я повёл мою Елену Михайловну фотографироваться. Она вышла на той карточке чудно хорошенькой! Вы можете взглянуть: эта фотография стоит на полке, в рамочке.