кивая наобумно
(вроде даже подобрел),
а завидевши трибуну,
совершенно пободрел.
Встал в нее —
грудя навынос!
об нее располовинясь,
и на край —
крутой кулак.
Стало ясно —
да, крупняк.
И пошел он вдруг метаться,
всех куда-то звать пытаться.
И минут через пятнадцать
после всех его атак
стало ясно — да, мастак.
Он гремел на самовзводе
о пушнине,
рыбе,
меде,
54
ржи,
пшенице,
огороде.
Брал собранье в оборот:
«Надо думать о народе!»,
позабыв, что здесь —
народ.
А щербатый рыбачишка,
доставая табачишко
под словесный этот вихрь,
пробурчал мне:
«Знаем их!
Понимает он в пшенице,
как полено — в пояснице,
в рыбе —
разве как в закуске,
и в гусях —
как брать за гузки,
в огороде —
как в народе,
ну, а в нем —
как в огороде!
А потом небось банкетик,
рыбки свеженькой пакетик,
шкурки беличьи жене...
В общем будет все — вполне.
Что слова? — туман и сумрак
для затмения людей...»
Самокрутку в зубы сунул
и как сплюнул:
«Прохиндей...»
Ночь уже была,
когда
55
вышли мы из клуба.
Сквозь густой туман стада
чуть мычали с луга.
Было тихо.
Было чисто.
Много звезд,
ветвей,
теней...
Но спросил я рыбачишку:
«Что такое
прохиндей?»
А щербатый рыбачишка
вновь полез по табачишко:
«Неужели не слыхал?
Аль не сеял, не пахал?
Кто кричит нам про идеи,
про народ,
а сам на деле
враг трудящихся людей —
это значит прохиндей.
Прохиндеи эти, брат,
для народа не творят
и не действуют,
а затменно говорят —
прохиндействуют...»
Над рекой Двина,
в леске
я бродил всю ночь в тоске.
Непонятно было многое
и понятней, чем в Москве.
Я набрел на сельсовет.
Там собрался местный «свет».
В честь большого прохиндея
56
прохиндейский шел банкет.
В окна слышалась перцовка,
поросенок, соус, хрен...
В «газик» плюхнулась персона,
и создался сразу крен.
Следом нес какой-то шкетик
рыбки свеженькой пакетик,
шкурки беличьи
В общем было все — вполне.
И умчалось шпарить речи,
проводить с народом встречи
и мурыжить всех людей
существо нечеловечье,
в просторечьи —
«прохиндей».
57
БАЛЛАДА О НЕРПАХ
Нерпа-папа спит, как люмпен.
Нерпа-мама сына любит
и в зубах, как леденец,
тащит рыбину в сторонку
кареглазому нерпенку
по прозванью «зеленец».
Нерпы, нерпы, вы, как дети.
Вам бы жить и жить на свете,
но давно в торговой смете
запланированы вы;
и не знают нерпы-мамы,
что летят радиограммы
к нам на шхуну из Москвы.
Где-то в городе Бостоне
на пушном аукционе
рассиявшийся делец
сыплет чеками радушно,
восклицает: «Мир и дружба!
Мир и рашен «зеленец»!»
58
Чтоб какая-то там дама —
сплошь одно ребро Адама —
в мех закутала мослы,
кто-то с важностью на морде
нам вбивает вновь по Морзе
указания в мозги.
Нерпы, нерпы, мы вас любим,
но дубинами вас лупим,
ибо требует страна.
По глазам вас хлещем люто,
потому что вы — валюта,
а валюта нам нужна.
Нерпы плачут, нерпы плачут
и детей под брюхо прячут,
но жалеть нам их нельзя.
Вновь дубинами мы свищем.
Прилипают к сапожищам
нерп кричащие глаза.
Ну, а нерпы плачут, плачут...
Если б мир переиначить
(да, видать, не суждено),
мы бы, нерпы, вас любили,
мы бы, нерпы, вас не били —
мы бы водку с вами пили
да играли в домино.
Все законно! План — на двести!
Нами все довольны в тресте!
Что хандришь, как семга в тесте?
Кто с деньгами — не хандрит.
59
Можешь ты купить с получки
телевизор самый лучший —
пусть футбол тебя взбодрит
в дальнем городе Мадрид.
Но с какой-то горькой мукой
на жену свою под мухой
замахнешься ты, грозя,
и сдадут внезапно нервы...
Вздрогнешь — будто бы у нерпы,
у нее кричат глаза...
60
БАЛЛАДА О МУРОМЦЕ
Он спал, рыбак. В окне уже светало,
а он все дрых. Багровая рука
с лежанки на пол, как весло, свисала,
от якорей наколотых тяжка.
Русалки, корабли, морские боги
качались на груди, как на волнах.
Торчали в потолок босые ноги.
Светилось: «Мы устали», — на ступнях.
Рыбак мычал в тяжелом сне мужицком.
И, вздрагивая зябнуще со сна,
вздымалось и дышало: «Смерть фашистам!»
у левого, в пупырышках, соска.
Ну, а в окне заря росла, росла,
и бубенцами звякала скотина,
и за плечо жена его трясла:
«Вставай ты, черт! Очухайся — путина!»
И, натянув рубаху и штаны,
мотая головой, бока почесывая,
глаза повинно пряча от жены,
вставал похмельный Муромец печорский.
61
Так за плечо его трясла жена,
оставив штопать паруса и сети:
«Вставай ты, черт... Очухайся — война!»
когда-то в сорок первом на рассвете.
И, принимая от нее рассол,
глаза он прятал точно так, повинно,
но встал, пришел в сознанье и пошел...
и так дошел до города Берлина.
62
ЛЕГЕНДА О СХИМНИКЕ
Рассвет скользил, сазанно сизоват,
в замшелый скит сквозь щели ветхих ставен,
а там лежал прозрачноликий старец,
принявший схиму сорок лет назад.
Он спал... Шумели сквозь него леса,
и над его младенческими снами
коровы шли, качая выменами,
и бубенцы бряцали у лица.
Он сорок лет молился за людей,
за то, чтоб они другими были,
за то, чтобы они грешить забыли
и думали о бренности своей.
Все чаще нисходило, словно мгла,
безверие усталое на вежды,
и он старел, и он терял надежды,
и смерть уже глядела из угла.
Но в это утро пахла так земля,
но бубенцы бряцали в это утро
63
так мягко, так размеренно, так мудро,
что он проснулся, встать себе веля.
Он вздрагивал, бессвязно бормоча.
Он одевался, суетясь ненужно.
Испуганно-счастливое «Неужто?»
в нем робко трепыхалось, как свеча.
Неужто через множество веков,
воспомнив о небесном правосудьи,
в конце концов преобразились люди
и поняли греховность их грехов?
Он вышел... Мокрый ветр ударил в лик.
Рожая солнце, озеро томилось,
туманом алым по краям дымилось,
и были крики крякв, как солнца крик.
Блескучие червонные сомы
носами кверху подгоняли солнце,
и облака произрастали сонно
внутри воды, как белые сады.
Сияли, словно райские врата,
моря цветов: лиловых, желтых, синих.
И, спохватившись еле-еле, схимник
подумал: «Грех — вся эта красота...»
Он замер. Он услышал чей-то смех
за свежими зелеными стогами
и омрачился: бытие — страданье,
а смех среди страданья — это грех.
64
Но в сене, нацелованно тиха,
дыша еще прерывисто и влажно,
лежала девка жарко и вальяжно,
кормя из губ малиной пастуха.
Под всплески сена, солнца и сомов
на небеса бесстыдно и счастливо
глядели груди белого налива
зрачками изумленными сосков.
И бедный схимник слабый стон исторг,
не зная, как с природою мириться —