Читать интересную книгу Современная зарубежная проза - Коллектив авторов

«Windows» тяжелее: давит «объективная реальность» 11 сентября, Не надо детей уступает место смерти детей, явление секса может победить необязательную мысль о легком Апокалипсисе, но секс не утешит, когда нью-йоркские небоскребы падают. В ненормативных сюжетах есть что-то освобождающее: мы не такие, мы не наркоманы, и в сексе мы сдержаннее, но есть эффект возле: рядом с теми, кто колется, меняет женщин и умирает вместе со своей шокирующей свободой. А вот явления индивидуальной судьбы нет, потому что опять «все мы умрем». Скорее, это знак настроения — уже все можно, и пока еще что-то хочется. Герой при этом всегда недоволен собой, он обнаруживает очередную постель и себя в ней, но всегда рефлексия, впрочем, рефлексия, не приводящая к изменению жизни, ибо тогда наступит выход из литературного события, доступного Бегбедеру. Есть кому симпатизировать — герой способен и влюбиться, но всегда что-то не получается: «такова жизнь». Художественное явление шокирующей реальности, ее эстетизация, осознание, что это тупик: «уже осознал, но еще не отказался», «уже знаю, что умру, но еще вполне жив», «секс не приносит счастья, но в данный момент мне не так уж плохо», «есть литература, толкающая к депрессии, но имена Бодлера, Селина и Шопенгауэра так приятно произносить». Грубость, ненормативщина, порно кому-то могут показаться контекстом скрытой стыдливости. Апокалипсис — конец, но у Бегбедера и Уэльбека это и конец полового акта: «умираем» там же, где и «возрождаемся». Войти в мир Апокалипсиса так же приятно, как и завершить секс-встречу: чувства максимальны, а чтобы не было последующей усталости, надо быстро начать все сначала. В этом смысле тексты Бегбедера бесконечны. Литература предстает в них гиперактивным сексом: самоубийство — это эсхатология, а ежедневная эсхатология — это секс. Но так как надо длить наслаждение, то выбираем секс, сохраняя мысль об Апокалипсисе. Вот только при этом обновления не происходит.

У Бегбедера есть намек на «антихриста мира потребления». «Ну зачем вы сделали из меня Повелителя мира? <…>. Разве я виноват, что человечество решило заменить Господа Бога товарами широкого потребления», — восклицает геройповествователь в романе «99 франков». Он знает «10 заповедей креатора», сообщает читателю, что сейчас «вместо Логоса — логотип», а «Христос — лучший в мире рекламист». Но вот искушать этому антихристу некого, потому что все давно готовы к любым отступлениям и падениям. Итог познания в «99 франков» — бесперспективность мира: «Думали ли вы когда-нибудь, что все, кто вам встречается на улице, все, кто проезжает мимо на машинах, все они, абсолютно все без исключения, обречены на смерть? <…> Жизнь — это сплошной геноцид».

«Windows on the World» — роман о реальных событиях, действительно близких к классическому Апокалипсису. Когда умираешь от наркотиков, сексуального пресыщения или просто от пустоты, которую даже не можешь выразить в слове, Апокалипсис становится формой романтизации сюжета. Когда срабатывает система «я погибаю — ты погибаешь — мы погибаем», общая катастрофа выглядит как одухотворение многих отдельных смертей. Посреди всеобщей гибели некогда ставить вопрос и о личной вине. Общий Апокалипсис — преодоление одиночества: «Все они превратятся во всадников Апокалипсиса, соединятся в Конце Света».

В «Романтическом эгоисте» принципы эсхатологической психологии проясняются в несмолкающей болтовне повествователя, который дает возможность читателю издеваться и над миром, и над тем, кто повествует о нем. Здесь свою собственную жизнь, как и существование человечества в целом, научились наблюдать заинтересованно, но все-таки со стороны, на дистанции, как голливудский фильм в комфортном кинотеатре. В «Окнах» Бегбедера герои удивляются, что, похоже, не будет очередного «бэтмена», спасающего от зла. Но для читателя, отделенного от роковых башен, эффект Голливуда сохраняется. Причем фильм становится еще более совершенным, так как в финале герои погибают, опровергая законы популярных триллеров. Представить человека и мир несуществующими, завершившими бытие, — одна из медитаций популярных французов. Главный предъявитель претензий, да и главный судья в этом мире — сам человек. Нет человека, нет суда. Мысль об Апокалипсисе может раскрепощать и даже успокаивать.

Интересным проектом стала книга 2004 г. «Я верую — Я тоже нет», представляющая собой длинный диалог между Бегбедером и католическим епископом Жаном-Мишелем ди Фалько — известным теологом, историком Церкви и христианским публицистом. Разговор происходит на духовной территории популярного писателя: он задает священнослужителю вопросы умного атеиста; епископ, безусловно готовый к компромиссам, должен оправдываться, пытаясь мягко объяснить собеседнику, что Бог — это не совсем то, что ему кажется, что нельзя винить Бога во всех земных бедах. Но Бегбедер слышит плохо, да и книга, похоже, написана не в помощь богоискателям, а для поклонников Бегбедера, которые еще раз могут убедиться в постоянстве его мировосприятия: «Реальность сводится к следующему: я чувствую, что все мы живем в мире, конец которого близок (возможно, наша планета протянет недолго, и надо сделать все для спасения природы и окружающей среды), что все люди рехнулись, жизнь наша совершенно пуста и человек катится навстречу собственной гибели». Бегбедер не может не сообщить священнику, что помнит время и место десяти своих лучших оргазмов, что групповой секс — заполнение «духовной пустоты». «Я не в состоянии понять, как двое, если они любят друг друга, могут согласиться пережить такую ситуацию», — удивляется французский епископ. «У нас на первом месте верность своим удовольствиям», — объясняет Бегбедер.

В романах Бегбедера угасают межличностные конфликты. Нет даже вражды человека с человеком, нет Востока и Запада. Даже любовных треугольников нет, потому что вполне можно жить втроем. В этом пространстве недопустимы люди традиционалистских убеждений. Ни у кого не предполагается никакой праведности, ни намека на святость — никогда и ни у кого: «Иисус подставлял вторую щеку, согласен. Иисус не любил насилие. Но в нем была ненависть, пускай он отрицал это, пускай не высказывал ее, она все равно жила в нем, неумолимая жажда справедливости. А на кресте он поносил весь свет и отрекался от отца. Плевать ему было на сострадание — Иисусу на кресте».

«Как все-таки утомителен гедонизм», — восклицает бегбедеровский «романтический эгоист». «Голливудские фильмы — это хорошо, а вот триллер в реальности — это плохо», — убеждаются те, кому суждено умереть в романе Бегбедера, посвященном событиям 11 сентября. Герои могут и не знать, кто их убивает. Автор знает. Но ни у кого нет даже защитной ненависти к убийцам, настолько велико утомление.

В «99 франках» кончает с собой Софи — бывшая подруга Октава, так и не доносившая не нужного ему ребенка. Повествователь комментирует в свойственной ему манере: «Когда беременная женщина кончает с собой, это двойная смерть по цене одной — совсем как в рекламе моющих средств». С миром прошлого (отцы) и миром будущего (дети) связи уничтожены. У Бегбедера, впрочем, иногда появляется образ дочери, которую воспитывает не он. Почему? Потому что «любовь живет три года» (см. одноименный роман Бегбедера), а они уже прошли. Сближение с детьми происходит в романе «Windows on the World», но оно — предсмертное. Отец не может спасти своих детей, как раньше не смог остаться с ними в одной семье. Да и как остаться? «Я ушел от нее именно из-за денег: я больше не мог возвращаться домой, имея столько деньжищ в кармане». В «Романтическом эгоисте» герою выпал шанс стать отцом. Но что-то не получается: «Я попытался ее успокоить, но на моем багровеющем лбу словно выступило крупными буквами: “СУКА! СДЕЛАЙ АБОРТ!”».

Стиль текстов Бегбедера сообщает о том, как настойчивое желание шутить, быть занимательным и востребованным в своем черном юморе постоянно размывает саму платформу, на которой старается удержаться смеющийся человек. Скрытый ужас бегбедеровского героя — в невозможности умолкнуть, остановить свое агрессивное остроумие. Любовь Бегбедера к автору «Путешествия на край ночи» вполне понятна. «Писательский подвиг Селина состоит в том, что его роман, написанный черными чернилами на черной бумаге, все-таки читается, и читается всеми», — пишет Бегбедер, рассуждая о том, что никто из братьев-писателей не смог достичь «ясности его мрака, аморальности его апокалипсиса, истерии его кошмара, скверны его эпопеи», — читаем в «Последней описи перед распродажей» [3].

Даже в этих словах видно стремление преувеличить и без того значительный селиновский пессимизм, замкнуть его в ядовитом оксюмороне. Архетипом активного пессимизма, способного вызвать сочувствие и симпатию, остается Гамлет. Его мизантропия — другая сторона любви, следствие страшных катастроф, произошедших в семье и воспринятых сознанием во всемирном масштабе. Селиновский герой, способный объемно, панорамно видеть кризис существования, ближе к Гамлету. В Бардамю нет вертлявости и ожесточенной зависимости от самых банальных страстей, которые отягощают героев Бегбедера. И Бодлер для него — наше все: «Я фанатик “Цветов зла”. Я очень люблю поэтов, которые ищут красоту там, где ее, по идее, быть не должно — у проституток, в грязных притонах. Помните, как говорил Бодлер: “Я взял всю грязь твою и в злато обратил”» [5]. Но сила Бодлера — в поэтической краткости. Да и не всякая грязь превращается в злато.